Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман

Чаще всего в воспоминаниях Бланка видела, как ее брат, раскинув руки, стоит на крыше их дома. Страшноватый и бесстрашный. Аистенок, чужак; человек, тоскующий о полете. Как было объяснить такое Джеймсу? Что, если он не удержится на ветру? думала она в те минуты. Что, если поскользнется, оступится?

Ребенком она готова была поверить, что Сэму не составит труда взмыть в воздух над кровлей дома, как те герои его рассказов о тайном племени коннектикутцев, которые в критический момент — когда уходит на дно корабль, когда объято пламенем здание — обнаруживают свою способность летать. Взмах черного или серого крыла — и в воздух, в облака! Откуда он такой взялся, ее брат — удивительное создание, которому нипочем вытянуться во весь рост, цепляясь о стекло, не испугаться того, что страшно другим людям? Невольно придет в голову, что кости у Сэма полые, как у птицы, а на спине — ряды черных вороновых перьев.

Однажды, когда Бланке было лет шесть, обкуренный Сэм позвал ее с собой на крышу. Мередит в то время у них еще не жила, и дети были большей частью предоставлены самим себе. Прогулка на крышу выглядела заманчиво — но это, пока они туда не поднялись. Тогда Бланку охватил ужас.

Смотри не поскользнись — разобьешься, предупредил ее Сэм.

Бланка с усилием заставила себя успокоиться, и ужас сменился вдруг пьянящим восторгом. Она в эту минуту поняла, отчего люди порой решаются на роковой прыжок с высоты — необязательно из жажды покончить на асфальте счеты с жизнью, а потому что повлекло воспарить, исчезнуть, найти, быть может, некий другой мир, смутно маячащий вдалеке.

Она никогда не рассказывала ни отцу с мачехой, ни даже Мередит, что побывала с братом на крыше. Не выдавала им и доли того, что слышала от Сэма или чего навидалась, находясь с ним вместе. Молчала о том, сколько раз ездила с ним на автобусе в Бриджпорт и оставалась ждать на остановке, пока он ходил покупать наркотики. О том, как далеко они заплывали в океан, пользуясь тем, что Синтия, занятая на пляже болтовней с друзьями, не замечает, как непозволительно они отдалились от берега и качаются на воде во владениях утесов и котиков.

Ну как, Прутик? Выбирай — возвращаемся мы в Коннектикут или же остаемся здесь?

В Коннектикут! неизменно отвечала Бланка, со смехом читая по лицу брата, как ему жаль, что она не соглашается утонуть.

С Сэмом немудрено было набраться страху, но его общество стоило того. Бланка в детские годы ни на что не променяла бы возможность проводить с ним время, хотя нередко ее бросало в дрожь от его выходок. Чего только они не вытворяли — дух захватывало! — воруя в местной лавочке конфеты, сигая в мягкую траву с плоской крыши кафе-мороженого; но память Бланки хранила и другое. Ночи, когда она слышала, как он рыдает. Сначала она думала, что это ветер или какая-нибудь живность. Зверек, который угодил в стеклянную западню и бьется, обезумев от ужаса и боли. Кто бы там ни находился в его комнате, что бы там ни происходило, но звуки были нечеловеческие — или, быть может, слишком уж человеческие. Душераздирающие звуки.

Бланка всегда любила книги, но самыми захватывающими историями ее детства были те, что она слушала, приходя в комнату к Сэму, — пусть даже это были очень страшные истории. О том, как он колол себя булавками, проверяя, может ли научиться терпеть боль; о статистической вероятности того, что солнце со временем сгорит дотла и все живое на земле вымрет от холода. Легенды, которые были, в сущности, пересказами снов, навеянных гашишем и кокаином, — долгие, запутанные, исполненные поэзии и безнадежности. Но лучше всего были рассказы, посвященные их матери: о том, какие кроваво-рыжие были у нее волосы, какое множество веснушек — целых семьдесят четыре! — было рассыпано по лицу; о том, что она была дочерью капитана с паромной переправы, который верил, что люди могут летать.

А после наступил день, когда Сэм перестал рассказывать. Это произошло, когда к ним уже приехала жить Мередит, когда дела с наркотиками приняли такой скверный оборот, что Сэма насильно отправили на реабилитацию. Когда он вернулся из больницы, Бланка не отставала от него с просьбами вернуться и к прежним историям.

Расскажи мне о том, как может снова наступить ледниковый период и все живое замерзнет. Расскажи, как птицы, совершая перелеты в шесть тысяч миль, находят дорогу в те места, где никогда раньше не бывали. Расскажи мне про нашу маму — как она умела объясняться с бельчонками на их беличьем языке.

Как ты не понимаешь? отвечал на это ее некогда бесстрашный брат, раздавленный и опустошенный. У меня осталась теперь всего одна история.

Этой историей был героин. Историей, сложенной из ощущений, а не слов, невидимой, пагубной и неотвратимой. Сэм исчезал от нее понемногу, истаивал, подобно снеговику, покуда для Бланки не осталось ничего, кроме голубоватой лужицы стылой воды — ледяной, окрашенной горестью и с каждым годом все более сходящей на нет. Она всеми силами старалась удержать его, но это было невозможно, как невозможно сохранить в целости лед, шагая по раскаленной пустыне, или остановить ход времени. Когда Сэм после финального столкновения ушел из дому, Бланке все реже удавалось с ним видеться. Сэм утратил эффект присутствия, он стал похож на очертания человека — не полноценное существо, а отброшенную им тень.

Отец разговаривать о Сэме отказывался, а вскоре у него появился и новый ребенок: их с Синтией дочь. В жизни Бланки, казалось бы, должна была наступить относительно спокойная пора — однако чем больше радовался своей второй жене и маленькой дочке Джон Муди, тем больше злости кипело в душе у Бланки. К тринадцати годам от прежней милой, примерной девочки не осталось и следа. Примерное поведение было для сосунков вроде Лайзы, ее новорожденной сестры. Покладистый нрав — для притвор и недоростков. Для Бланки такие дни прошли. Теперь в ней — близко к поверхности, под самой кожей — копилась ядовито-зеленая желчь.

Она скучала по Мередит, хотя, звоня ей по телефону во время самых яростных стычек с отцом и Синтией, подчас не знала, как выразить в словах свое отчаяние. Просто звонила и плакала.

— Мне тоже тебя недостает, — говорила ей Мередит. — Тебя — и его.

В отчаяние Бланку повергали мысли, связанные с братом. Она взглянуть не могла на отца, чтоб не подумать о Сэме. Как ты смеешь о нем забывать? Жить-поживать, словно ни в чем не бывало? Как смеешь полагать, будто твое семейное счастье стоит такой цены?

Однажды, во время обеда в честь Дня благодарения, когда за общим весельем и умильным самодовольством о Сэме ни разу никто не вспомнил, Бланка обрушилась на отца с обвинениями, что он выжил Сэма из дому. Синтия поспешила отвести ее в сторону.

— Твой отец делал все возможное и невозможное для этого малого, — заявила она.

— Что, конкретно?

За столом Бланка сидела с книгой «Мы всегда жили в замке»[5]. Уже тогда предпочитала не мясо с кровью, а бумагу с типографской краской.

— Послушай, милая, ты многого не знаешь, — сказала Синтия. — Очень многого.

Лайза — сводная сестра Бланки, жизнерадостная и пухленькая — только еще училась ходить и сейчас сидела, ковыряясь в размазне из картофельного пюре. Как было бы хорошо, если б она исчезла, а на ее месте снова оказался Сэм! Он, правда, терпеть не мог День благодарения. Фуфло империалистическое, этот праздник. За наши с вами грехи поплатилась жизнью эта индейка, сказал бы он Синтии и отцу. За ваши грехи, за то, как вы со мной обошлись.

— Того, например, что ты — стерва? И только рада, что Сэм ушел и больше тебя не беспокоит?

Синтия дала ей пощечину, и в то же мгновение Бланка поняла, что того-то она и желала. Теперь ей можно было ненавидеть мачеху. Отныне — с полным правом.

— Прости, я не хотела! — спохватилась Синтия, сама потрясенная своим поступком. — На меня такое не похоже…

— Очень даже похоже.

У Бланки горели щеки. Ей доставляло странное удовольствие наблюдать, как Синтию корежит. Она к этому времени уже обогнала мачеху ростом. Ничто не привязывало ее к Синтии, у нее не было никаких причин что-либо ей спускать. Сэм всегда повторял, что стоит им зазеваться, и Синтия не погнушается замахнуться на них ножом. Хрю-хрю — и поминай как звали, говорил он. Бланка потом много лет боялась ножей для мяса. Вот она кем нас видит, поняла? говорил ей Сэм. Поросятами в своем хлеву.

— Ты знаешь, во что его превратили наркотики, — продолжала Синтия. — Чем бы мы ни пытались ему помочь, он лишь сопротивлялся, и тебе это известно. Любой мой шаг он принимал в штыки.

С первой молодостью Синтия давно распрощалась, а красотой не блистала никогда. Не то что, судя по рассказам Сэма, их мать, с ее розово-рыжей, кроваво-рыжей головой. Никакие силы не вернули бы Бланку к праздничному столу. В открытую дверь видно было, как ее отец вытирает Лайзе пальцы, вымазанные картофельным пюре. Просто смотреть тошно! Бланку охватило чувство легкости, собственной власти; мстительное и сиротливое чувство.