Байрон - Анатолий Виноградов

Припомним, что в ответ на речь Байрона в защиту луддитов через двадцать дней появилась прокламация за подписью принца-регента, впоследствии Георга IV. Ни слова не говоря о том, что во всех городах десятки виселиц увешаны рабочими-ткачами, принц-регент призывал население к спокойствию, обещал снисхождение и награду тем, кто будет выдавать зачинщиков луддитского движения. «Секретный комитет фабрикантов по борьбе с разрушителями машин и стригальных рам» не брезговал никакими средствами для устранения участников луддитского движения. Располагая большими средствами, этот «секретный, комитет» не довольствовался правительственными войсками. Фабрикант Картрайт и фабрикант Горсфольс назначали премии до двадцати тысяч рублей за выдачу рабочих организаторов и еще большую сумму за убийство вожаков. Картрайт нападал на рабочих, став во главе отряда «золотой молодежи».

Борьба луддитов приняла чрезвычайно ожесточенные формы: из первоначальной борьбы против машин она вылилась в борьбу против капиталистов, вырастая впоследствии до размеров борьбы за экспроприацию орудий производства и превращение машин в мощные средства раскрепощения свободного человеческого труда в бесклассовом обществе. Но в те годы, когда правительство Кестльри стремилось бросить силу английского капитала на борьбу с идеями французской революции, «луддиты кричали на митинге луддитских организаций в Галифаксе о том, что „все средства хороши для того, чтобы обессилить богачей, вампиров, ожиревших от пота и крови рабочих, ибо хозяева, вводящие эти новые машины, хотят задушить нашими руками французскую свободу. Да здравствует борьба против угнетателей! Да здравствует демократия Англии!“» Эти слова были сказаны луддитом Бейнесом в марте 1812 года.

«Требуется известное время и опыт, — пишет Маркс, — чтобы рабочий научился отличать машину от ее капиталистического применения и вместе с тем переносить свои нападения с материальных средств производства на общественную форму их эксплоатации». («Капитал», т. I, стр. 408–409. ГИЗ, 1932 г.).

Недаром Ленин писал в статье «Третий Интернационал и его место в истории»: «Когда Франция проделывала свою великую буржуазную революцию, пробуждая к исторически новой жизни весь континент Европы, Англия-оказалась во главе контрреволюционной коалиции, будучи в то же время капиталистически гораздо более развитой, чем Франция. А английское рабочее движение той эпохи гениально предвосхищает многое из будущего марксизма». (Собр. соч., изд. 3-е, т. XXIV, стр. 249).

Английская буржуазия была, пожалуй, самой настороженной и хитрой буржуазией Европы, а консерватизм тогдашней Англии примял форму контрреволюционного озверения.

Выступление Байрона в защиту ткачей не забывалось ни на минуту. Да и вообще в поэзии Байрона угадывали революционное влияние на рабочие массы Англии. Впрочем, еще Энгельс в «Положении рабочего класса в Англии» отметил, что «Шелли, гениальный пророк Шелли, и Байрон с чувственным пылом и горькой сатирой на современное общество имеют больше всего читателей среди рабочих». (Собр. соч., т. III, стр. 520). Вот почему бдительность буржуазного окружения и активность консервативной власти сделали все, чтобы ничтожный факт семейного спора члена верхней палаты раздуть до размеров скандала.

Правящие классы Англии задались прямой целью задушить живого человека, довести его до самоубийства. Байрон слишком хорошо это знал, чтобы поддаться на провокацию. Он неоднократно в письмах заявляет о своем презрении к самоубийству, а на письма о смирении отвечает 24 декабря 1816 года письмом Томасу Муру. Он описывает Венецию, свое путешествие, свои приключения и потом переходит к стихам, написанным забавной танцующей строчкой:

Ну, как ты существуешь,Милейший Томас Мур?..

Но внезапно этот песенный тон обрывается на восьмой строчке. Поэт резко спрашивает, что нового в среде луддитов, что делают лорды, что делают лютеране в политике, сдвинулся ли вопрос о реформах, что делают ткачи, разрушители рам? — и, закончив эти вопросы, он внезапно вписывает стихи, как бы сочиненные экспромтом:

Как за морем кровью свободу своюРебята купили дешевой ценой, —Так будем и мы: или сгинем в бою,Иль к вольному все перейдем мы житью,А всех королей, кроме Людда, — долой!

Когда ж свою ткань мы соткем и в рукахМечи на челнок променяем мы вновь, —Мы саван набросим на мертвый наш страж,На деспота труп, распростертый во прах,И саван окрасит сраженного кровь.

Пусть кровь та, как сердце злодея, черна,Затем, что из грязных текла она жил,—Она, как роса, нам нужна:Ведь древо свободы вспоит нам она,Которое Людд насадил!

Так Байрон заканчивает письмо к Томасу Муру. Комментаторы по-разному об'ясняют цели помещения в этом письме песни, написанной для восставших луддитов. Вернее всего об'яснить это тем, что Мур переписывал письма Байрона, а потом они ходили по рукам. Этим способом Байрон хотел довести до восставших ткачей новую песнь. Появилась она в печати только в 1830 году, через шесть лет после смерти Байрона.

Следующие письма Байрона являются сплошной жалобой на то, что «из Англии я ничего не получаю и ни о ком ничего не знаю».

Трудно определить, чем был вызван этот внезапный перерыв почтовых сношений Байрона с Англией. В Венеции был английский консул, сношения с Англией не прерывались, и однако во всех изданиях Байрона заметен этот пробел в его переписке и дневниках. Повидимому даже письма Томаса Мура и те не в полном виде доходили до Байрона. Таким образом, после первых чрезмерно богатых английских политических и бытовых впечатлений наступил перерыв. «Я ненавижу нацию и нация ненавидит меня», — говорит Байрон. Он прилагает все усилия к тому, чтобы довести себя до самозабвения венецианскими развлечениями, но достаточно взять хотя бы приведенное выше письмо к Томасу Муру от 24 декабря 1816 года, и станет ясно, как бурно врывается в венецианский карнавал совсем другая песня.

Все же венецианская атмосфера тогдашних лет оказала на Байрона губительное влияние. Венеция к этому времени представляла собой, по существу, гигантский ресторан с отдельными кабинетами, непристойную кофейню европейских туристов, где эпигоны патрицианского купечества, ломавшие хребты своим соперникам на рынках Африки, Палестины и Индии, перемешивались в игорных домах с авантюристами разного масштаба, стекавшимися в Венецию после падения венецианской аристократической республики. В Венеции довольно трудно было встретить итальянца из обыкновенной трудовой семьи. Там мы видели или шпионов австрийской полиции под видом разносчиков почты, или иезуитов под видом гондольеров, или какого-нибудь темного дельца под видом крупье в игорном доме. Там были мастера своднического ремесла, были политические шантажисты и, наконец, владельцы дворцов, трижды перекупленных и перепроданных, — обветшалые представители старой венецианской знати, растерянные, усталые, по павшие в лапы цепких авантюристов вроде Казановы, Калиостро или других молодцов того же типа.