Боги войны в атаку не ходят (сборник) - Олег Тарасов

«Чёрт! Я же с людьми! — разом вспотели от страха у Григорьева руки и подмышки, высокий лоб. — Домой, домой, пока в аварию не влетел!» Его желание закруглиться на сегодня с извозом полностью совпало с желанием испуганных пассажиров, которые, пережив шок, с угрозами и руганью затребовали немедленной высадки.

Из гаража к подъезду Григорьев брёл удручённый, с настроением поддать два стакана водки и ни о чём вообще не думать. Неожиданно из деревянного детского домика, как из скворечника, наперерез ему вывернулся изуродованный Фалолеев. «Боже! До квартиры добрался!» — охнул Григорьев и остановился. Впрочем, единственный плюсик созерцание врага всё же принесло. От простой логики: раз Фалолеев тут, рядом, значит, Рита сейчас без него, тут же отпустила бешеная, клокочущая ревность.

— Видел, как Надюша твоя вышла, — Фалолеев не здоровался и не тянул руки, но говорил бодро, иронично. — Не изменилась, чуть-чуть потолстела. Она знает, что ты бурно на стороне размножаешься?

Фалолеев смотрел строгим прокурором, Григорьев в ответ на едкую реплику молчал.

— Что скажешь?

— Что скажу? Мотал бы ты обратно в Мценск или ещё куда!

Теперь затих Фалолеев. Не торопясь делиться скорыми планами на Мценск, он стукнул пальцем через куртку по чему-то стеклянному, миролюбиво сказал:

— Давай, Михалыч, как в старые добрые времена, посидим у тебя на кухне, водочки пропустим!

— У нас рукопожатия на Эльбе не будет! Я бы знал твою натуру, пристрелил бы такого однополчанина еще леи десять назад! На полигоне, втихомолку!

Фалолеев не обиделся.

— Что я бы сделал десять лет назад, если бы знал! М-мм! — он потряс чуть головой, без подделки изобразив мечтания, затем быстро вернулся с небес. — В гости-то пригласишь?

Григорьев давно смекнул, что разговор с таким типом в квартире зло во сто крат меньшее, чем перебранка посреди двора, и хоть без особой радости, но показал на крыльцо — пошли. На третий этаж они поднимались медленно, сосредоточенно, в предчувствии, что ни при каких вариантах не видать им счастливого конца. К небольшому облегчению Григорьева, подъезд оказался пуст, если бы попался какой сосед или соседка, от вопросов бы потом не отделаться.

— Подкалиберным, значит, планируешь вдарить? — вращая в замке ключ, Григорьев обернулся к Фалолееву.

— В смысле? — удивился тот.

— Зайти в гости хочешь, вроде, как свой, а потом влупишь — под самый дых!

— Ты скажешь!

— Думаешь, по-другому будет? — Григорьев распахнул дверь и встал на пороге боком, размышляя, пускать или не пускать Фалолеева.

Гость напористо подступил вплотную:

— Прав ты, Михалыч, но нам без серьёзного разговора никак!

Они сели за пустой стол. Фалолеев отметил новый высокий холодильник на два больших отсека, новую кухонную мебель, не самую простецкую. «Идёт Григорьев потихоньку к своему счастью, идёт», — подумал он не без зависти и вынул из-за пазухи бутылку водки. Григорьев сумрачно сложил перед собой руки.

— У тебя вот, как у барина, две семьи! — вроде шуткой укорил его Фалолеев и не выдержал пожаловаться: — А у меня ничего нет! Ничего!

— Я тебя не обкрадывал, — Григорьев держался с подчёркнутой холодностью, на дальней дистанции. — А если забыл, напомню: после тебя подобрал! А то гляжу, у вас обоих память отшибло!

— Не отшибло, не отшибло! Наоборот! Потому я здесь, Олег Михайлович! Думаю склеить себе из прошлого счастье какое-никакое, — признался Фалолеев сразу, предполагая своей высокой надеждой как-то смягчить Григорьева. — Рита ведь на меня запала тогда, я чувствовал. Это не просто самка самца выбирала, это, если хочешь, любовь была!

Григорьев счёл за лучшее отстранённо пожать плечами — кто вас разберёт с вашим исчезнувшим навеки прошлым?

— А старая любовь, как известно, не ржавеет, — по интонации угадывалось, что надежда на эту поговорку у Фалолеева была велика. Словно набравши в ней силу, поддержку, он вдруг рывком выложил просьбу. — Уступи мне Риту, Олег Михайлович! Как другу уступи!

— Словами «друг» бросаться не будем, — отрезал Григорьев без встречной приветливости. — Должен понимать. И ответ мой тебе известен.

— Зря! Я с тобой как с другом разговор веду. Чтобы между нами всё по-человечески, без недомолвок.

— Откуда ты упал — по-человечьи вопросы решать?

— Я, Михалыч, с тем светом почти сроднился, считай, оттуда и упал. И там рекомендации получил очень настоятельные — вопросы по-человечьи решать.

— Оно и видно, — в откровенной неприязни Григорьев перекосил располневшие губы.

Поняв, что никакого гостеприимства от него не дождаться, Фалолеев ухватил с никелированной решётчатой подставки два хрустальных стакана.

— Давай смажем организмы свои! — предложил он, выдавливая из себя весёлость. — Я помню, ты к этому процессу неравнодушный.

Григорьев накрыл стакан ладонью.

— Пустой разговор! Хоть пей, хоть не пей!

— Ну ладно, — обиделся Фалолеев, но себе налил, залпом проглотил полстакана.

— Я в могиле по колено — обеими ногами! — выдохнул он отчаянно, страдальческим жестом обтирая рот. — Меня оттуда одна ниточка вытянуть может — любовь! Больше ничего! Поверь, ничего! За что я только не цеплялся последние два года. За соломинки! За соломинки! Думаешь, я вот так сюда прискакал — блажь свою показать! Олегу Михайловичу дорогу перейти! — распалился дальше Фалолеев. — Я на конкретном взводе, товарищ ты дорогой! Как смертник, камикадзе! И настоящая любовь мне больше воздуха нужна! Не красивая поделка, не ля-ля-ля — три рубля — подай мне ресторан, подай мне машину! — он с возмущением повертел перед носом Григорьева растопыренными пальцами, потом схватился доставать сигареты. Григорьев насуплено замотал головой, мол, «нет, не кури», и пока Фалолеев трясущейся рукой засунул обратно пачку в куртку, то чуть осадил тон и дальше выложил тихо, смиренно, жалобно: — Та, курва-королева, Лина, напрочь слиняла после разборок, в больницу апельсина не принесла. Как будто не было любви, печатей в паспорте. В секунду человека вычеркнула!

— Сам выбирал.

— Кто бы спорил, сам выбирал, сам обжёгся. Потому к тебе по-хорошему: пойми нас с Ритой!

— Вас?! — Григорьев двинул по пустому стакану кулаком — тот звонко ударился об стену, раскрошился. — Вас? Быстро ты впрягся за всех решать!

— Ну не усидишь ты на двух стульях! — тоже в ярости взметнулся Фалолеев. — Не я вмешаюсь, так другой отодвинет! Заклинаю тебя всеми богами — уступи! Из милосердия уступи! Поделись сегодняшним счастьем! Это зачтётся, Богом зачтётся!

Подтягивая рывками больную ногу, он неловко вскочил и с необузданной суетливостью заметался по кухне.

— Семь лет назад бабы штабелями сами ложились. За молодость, красоту мою, за то, что с деньгами всегда. А сейчас девке за так ягодицу тиснуть — ни-ни! Ей квартиру подавай! Машину за миллион! Они с ума от запросов посходили, а мне каково? На приличную бабу в моём-то положении замахнись! Да что приличной… я три года вообще без женщины!!! Без! Ты знаешь, каково трусы… только для ванны… туалета снимать! Что такое один в пустой кровати, знаешь!!! Изо дня в день, из ночи в ночь! А я прошёл — это тюрьма, одиночка, карцер! Даже страшнее! В одиночку суд сажает, а тут на свободе, сам себе хозяин, а не выходит никакого освобождения!

Фалолеев прокричался, затем в жалком бессилии, словно тяжело раненный, опёрся локтём на стол напротив Григорьева, уставился тому в глаза и задышал хрипло прямо в лицо. Фалолееву хотелось, чтобы бывший командир не отстранялся от его беды равнодушным взглядом, а как раньше, проникся если не сочувствием, то хоть пониманием.

Но желать прежнего отношения Григорьева оказалось большой оплошностью.

— Проститутки на такие проблемы есть! — с сарказмом вставил бывший шеф.

— Ты ещё куклу резиновую посоветуй! — Фалолеев едва не брызнул слезой от обиды: «Как можно — человек душу до последнего выворачивает, а в ответ издевательство?»

— Я — человек! — вскричал он и ударил себя кулаком в грудь.

— Может, ты забыл? Калека, увечный, но человек!

Фалолеев непроизвольно ухватил из кухонного набора большой столовый нож. Григорьева окатило резкой волной страха, он, было, дёрнулся отнимать опасный предмет, но передумал, осел, промолчал. Верчение ножа за чёрную массивную ручку явно обозначало нервозность гостя, а не злой умысел.

Фалолеев всё рассказывал про себя. Было видно, что правду о тяжких своих бедах он изливал не налево-направо и не каждому встречному-поперечному. Нет, вся боль его, страдания долго и терпеливо копились внутри, как громадный гнойник, фурункул, и непременно должны были прорваться, и прорвались, когда подпёрло вконец.

Фалолеев понимал, как далёк Григорьев от сочувствия к нему, как, напротив, враждебен тот за притязания на Риту, но он считал своим долгом обосновать, что его действия не имеют другого выхода. Они оба заложники судьбы. Вот только его выстраданные кровью обоснования ударялись о стену непонимания, так же как недавние григорьевские увещевания сыпались мимо Ритиных ушей.