Боги войны в атаку не ходят (сборник) - Олег Тарасов

Она рыдала, кусая губы, и знала — сегодняшние слёзы, самые обильные и самые отчаянные за этот злополучный месяц, последние из-за Фалолеева. В них окончательная точка его и её отношений, точка пусть и скорбная, нелёгкая, но зато жирная и сулящая облегчение. История закрыта на семь замков и ни при каких обстоятельствах пересмотру не подлежит!

— Когда «малыши»? — потянул её сзади за платье Егорка.

Рита вскинула голову на часы, что висели напротив, хлюпнула носом.

— Совсем скоро, сынок.

Мальчик обещанием остался удовлетворён и стал возиться рядышком, катая по полу маленькую пластмассовую пушку, время от времени посматривая на немой экран телевизора. Там шли местные криминальные сводки, прочно обосновавшиеся в телевизионном меню демократической России, которые, как считали воротилы телебизнеса, чрезвычайно быстро полюбились населению.

Если бы Рита включила звук, она бы услышала новость о том, что сегодня утром за окружной дорогой найден труп мужчины тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения. Для тех, кто внимал сообщению, дикторша хорошо поставленным голосом пояснила, что смерть гражданина наступила от удушья, но выяснить, имеются ли в данном случае признаки насильственной смерти, следствию только предстоит.

Она также добавила, что у покойного был обнаружен паспорт на имя Черныша Геннадия Борисовича, однако идентифицировать труп именно как законного владельца паспорта пока затруднительно — слишком большие визуальные различия. Словно в доказательство, была крупно показана фотография из паспорта Черныша и снимок лысой головы покойного — сухой, глиняного цвета, с закрытыми глазами.

Егорка, игравший на полу, при виде головы несчастного Геннадия Борисовича с интересом уставился в телевизор — что-то в детском сознании соотнеслось: дядя Гена, несколько раз приходивший к ним в квартиру, и та неподвижная, безжизненная голова.

— Дядя! — крохотным розовым пальчиком Егорка ткнул в телевизор и снова повторил: — Дядя!

Рита, стоявшая к телевизору спиной, не сразу отвлеклась от своих мыслей и поддакнула совершенно машинально.

— Дядя, сына, дядя! — окончательно освобождаясь от слёз, она любовно, нараспев проворковала: — Дя-ядю там Егору-ушка уви-идел!. - и взглянула на часы.

До передачи «Спокойной ночи, малыши» оставалась последняя минута. Рита отложила бельё, взялась за пульт.

Когда она включила звук, фотография покойного Фалолеева с экрана уже исчезла, а дикторша зачитала последнюю, полагающуюся в таких случаях строку:

— Лиц, что-либо знающих о Черныше Геннадии Борисовиче, просят обратиться в милицию по телефону ноль два.

Фамилия Черныш ни о чём Рите не говорила, и она спокойно переключила канал. Раздался перезвон колокольчиков, и в телевизоре появилась заставка детской передачи «Спокойной ночи, малыши».

Егорка отставил в сторону игрушечную пушку, на хлипеньких, полусогнутых ножках подскочил с пола.

— Малыши! Мои малыши! — радостно залопотал он высоким звонким голоском.

— Твои, твои, — ласково сказала Рита и, наклонившись к сыну, крепко поцеловала его крошечную кучерявую макушку.

РАССКАЗЫ

ПИМАНЫЧ, ГРЫЗУНЫ И КОШКИ

Сухонький, невзрачный Пиманыч сонно шаркает по крыльцу тусклыми, потрескавшимися калошами. На ранние шаги Пиманыча разом сбегаются кошки — от хозяина полагается кормёжка, к которой они привыкли как к ритуалу должному и незыблемому. «Кончилась вам благодать», — вдруг ворчит старик и очень нехорошо теребит ногой пустую кошачью миску. Кряхтя, он пристраивается на гниловатую, осевшую ступеньку, с удовольствием закуривает.

Пиманыч смотрится старее своих пятидесяти шести лет, поистрёпанней: жидкий седой волос клочьями; закруглённый облезлый нос, словно местами ошелушенное крутое яйцо; сутулый — движения и походка без бодрости. Самый обычный сельский он мужичок, чья жизнь вышла тяжёлой, но незатейливой и неприметной, как палочка трудодня в толстом колхозном журнале. Душою не особо милосерден Пиманыч — зарезать быка или свинью ему дело обычное, но и не жесток, изголяться, куражиться над животиной руку не поднимет.

Что благодать для кошек иссякла уже сейчас и надолго, ясно по тому, как втолковывает Пиманыч смятенным дворовым постояльцам: «Не дождётесь тяперича провианта!» Голодовку, по его мысли, кошачье семейство заслужило верно — вчера в коровнике узрел он крысу, радостно, без всякой опаски выглядывающую из-под пола. «Хорошенькое дело! — возмутился Пиманыч, вперившись в наглую тварь. — На дворе четыре кошки, а крысы строем ходят!» Что увиденная крыса штучка не музейная — так это без сомнений: заприметил одну, считай, в партизанах ещё пяток! А коль расплодилась крысиная орава под кошачьим носом, значит, потеряли нахлебники природный инстинкт.

Boт и решил Пиманыч возродить их охотничье призвание через перекрытие хозяйского благодетельства. В молоке он отказывать не стал — не живодёр всё-таки, подчистую морить. Эмалированная щербатая миска наливалась вечером до краёв, но кроме привета от коровы семейству кошачьих больше ничего не перепадало.

Крепко урезанный рацион кошки приняли без восторга и долго не могли взять в толк, почему земля перестала вокруг них вертеться. Они по-прежнему кидались на скрип двери, вдвойне ластились к хозяйским ногам и, поняв безуспешность лизоблюдства, заявляли о своих голодных мучениях надсадным криком.

Комичнее всех суетился годовалый, рыжий с белым в полоску кот Швед. Худой, с некрасивым, остро закошенным носом прозван он так был за великую трусость: задний ход включал чаще переднего — при малейших угрозах и сомнениях. «Как швед под Полтавой! — с неизменной презрительностью поглядывал на его отскоки Пиманыч, — муравей и тот скоро взашей погонит!» Швед он и есть швед — врождённый трус и попрошайка: околеет от голода десять раз, а желания отправиться в сарай за добычей никогда не заимеет. Ему бы шляпу в лапы, так он с этой шляпой сидел бы, стонал и клянчил от зари до зари.

Впрочем, потеребить самого Пиманыча на предмет поесть Швед побаивался не очень, особенно после включения диеты. Едва старик объявлялся на пороге, молнией метался кот от хозяина к миске и обратно, словно не доверял уж ни глазам своим, ни нюху. Ему мерещились то брошенные в посудину куски свинины, то рыбёшка в руках Пиманыча. Боясь упустить воображаемое довольствие, вертелся он быстрее своего костлявого полосатого хвоста, но, увы, — вкусные миражи отказывались материализоваться. Вторым днём, не устояв перед позывами голодного желудка, Швед даже отчаянно ворвался в дом, на кухню, в надежде поживиться прямо с хозяйского стола. Получив от своего благодетеля крепкий пинок, он так же отчаянно, в криках и возмущениях, вынесся на улицу.

К Симону — помеси сибирской и сиамской пород — Пиманыч особых претензий не предъявлял — калека, что с него взять? На свет Симон появился суровой зимой — в январе, как водится, на улице. Кошка втащила новорожденного в дом на загрубелой от холода пуповине — тот уже прилично помёрз и не шевелился.

Приплод без особой горести посчитали пропавшим — оставили на усмотрение мамаши, но котёночек у печки отогрелся, ожил. И кошка пуповину ему перегрызла толково, затем вылизала, выходила без всякой человеческой помощи. То ли по врождённой натуре, то ли вследствие родового стресса, оказался Симон упёртым меланхоликом — день-деньской лежал на крыльце: настоящей жизни предпочитал сновидения. Охотничьего инстинкта зимородок не имел даже на готовые блюда, потому и к миске всегда подбегал последним.

И сейчас Симон — это читалось у него в безмятежных лазоревых глазах, — полагал, что голодовка есть крайнее и временное недоразумение, которое скоро счастливо разрешится само собой. «Не чухаешь, братец, тему!» — вздохнул Пиманыч в ответ на заблуждения хворого кота, но послаблений устраивать никому не стал.

По двору болтался ещё Васька, матёрый котяра-четырёхлеток, собранный из больших и малых цветных пятен, способных проявиться на кошачьей шерсти. Отличался он задорным характером и самостоятельностью — смело шмыгал по округе, ходил вечно драный и поцарапанный. Пиманыч уважал бы Ваську больше всех из кошачьего стада, если бы не Лизка. Единственная дворовая самка палевого неприглядного окраса была к тому же и меньше всех размером. Однако верховодила она безоговорочно, и для тотального господства подмогой ей были не положенные прелести самки, а ловкость и редкая отвага.

Оплеухи налево и направо, от которых кошаки ныряли по сторонам, числились у Лизки самым обычным делом. Даже Васька, приходя со свободных краёв (где он ощущал себя не последней тварью), и начиная отстаивать своё мужское достоинство, получал такую порцию затрещин, что какое-то время сновал по двору без претензий.