Оружейник. Винтовки для Петра Первого - Константин Радов

Доложив о происходившем утром на редутах, я оказался увлечен за пиршественный стол, если можно так назвать постеленную на землю скатерть с выкопанным вокруг ровиком для ног, и с удовольствием выпил несколько здравиц. Потом, улучив момент, дезертировал с праздника и поспешил в полк: хотя никаких дел не ожидалось, в такое время лучше быть со своими.

Мордвинов, капитан первой роты, оставленный в батальоне за старшего, доложил об отсутствии происшествий и поставил передо мной тяжело брякнувшую солдатскую шляпу:

– Ваша доля, господин полковник.

Она была наполнена серебром. Фунтов двадцать, не меньше. И еще узелок из чистой тряпицы здесь же, среди монет. Золото или драгоценности.

Военная добыча составляла законную прибавку к жалованью. Вещи обычно оставались тому, кто взял, деньги и ценности складывались в общий котел: половина нижним чинам, половина офицерам, соразмерно окладу. Шведы, беспощадно ограбившие Польшу и Саксонию, несли на себе огромные богатства. Именно на себе: превратности военной жизни не позволяют оставлять ничего ценного в лагере.

Не то чтоб я брезговал кровавыми деньгами… Нет. Иметь собственные средства очень не помешало бы: расходы на опыты, стоящие в кругу моих интересов, но лишенные прямого военного смысла, очень сложно обосновать перед царем или Ромодановским. А потребность в научных книгах из Европы может подвигнуть любознательного читателя даже на разбой. Но я чувствовал какое-то препятствие или неловкость. Определенную зависимость от тех, с кем делишь деньги. До сих пор мои отношения с подчиненными оставались прямыми, как ружейный ствол, с резкой разделяющей гранью. Совместный раздел добычи поставил бы нас на одну ступень.

Но и отказаться нехорошо. Люди насыпали серебра по обычаю и с чистым сердцем, не взять – как в душу плюнуть. Высокомерно будет выглядеть и обидно.

– Ефим, а где наш полковой батюшка, отец Мартын? Убитых хоронит?

– Похоронил уже. – Капитан покосился на деньги, угадывая мой замысел. – Ради бога, не верь долгогривым, Александр Иваныч! Они деньги-то возьмут, а милосердия от них хрен дождешься, только себе пузо нажирают.

Грубо, но правда. Я задумался. Если на гошпиталь… Так у меня раненых сегодня мало, все чужим уйдет. По-иному попробуем.

– Скажи Викентьеву, чтобы построил полк после ужина. Царское слово сказать надо.

Петр не приказывал мне благодарить от него солдат – но разве благодарности не было в его сердце? Он бы, конечно, велел ее передать, если бы вспомнил о том. Зато воины мои глядели орлами: еще бы, сам царь о них думает! Гордость, честолюбие, любовь к государю – вот струны, которые я настраивал в их душах.

– А теперь о другом. Шведов мы сегодня побили множество, своих людей потеряли всего ничего. Добыча хорошая. Только не всегда так будет: в чистом поле биться – это вам не с вала стрелять.

Предложение устроить складчину на будущее, чтобы помогать раненым, искалеченным и семьям убитых однополчан пришлось по душе солдатам, не забывшим обычаи мирской поддержки. Доли я решил не устанавливать, а пустить на совесть людей:

– Свою часть всю отдам, мне государева оклада хватит. Сами решайте, сколько кому не жалко. Выберите артельщика надежного, и пусть принимает деньги.

Подробности я целиком предоставил солдатам, чтобы дело устроилось по мужицким понятиям о справедливости. Так родился полковой запасный капитал, о котором потом рассказывали самые удивительные небылицы. Хранился он вместе с полковой кассой – но особо. Одно отделение – казенные деньги, другое – собственные, только общие. Не раз они нас спасали от голода при задержке жалованья, то таяли, то умножались, а в свое время были успешно пущены в оборот. Началось же все с серебряных талеров, награбленных шведами в Саксонии и взятых с их трупов под Полтавой.

Глава 11

От Полтавы до Киева

После того как я добился чина полковника и подтвердил в бою, что оного достоин, мой нестерпимый карьерный зуд начал понемногу успокаиваться. Не будучи наследником герцогского или графского титула (или другом юности русского царя), в тридцать лет трудно рассчитывать на большее. Ясно сознавая, что моя воинская опытность все еще слишком недостаточна, я хладнокровно смотрел на Меншикова, шагнувшего в фельдмаршалы, на Брюса, ставшего кавалером ордена Св. Андрея, Келина, прыгнувшего через чин в генерал-майоры, и других, превосходивших меня возрастом и заслугами и получивших больше в том водопаде милостей и наград, который на всех нас обрушился после того, как остатки шведов капитулировали на Днепре. Не хочу сказать, что моя награда была маленькой – скорее наоборот. Но я не умел ценить такие вещи и просто растерялся, став обладателем трех сотен душ, затерянных в лесах где-то между Тверью и Вязьмой.

Какие доходы можно получать с крестьян, ковыряющих убогой сохой тощие суглинки и подзолы? Величайшая загадка, как они ухитряются сами не помереть с голоду, занимаясь земледелием на почвах, не одаренных плодородием и в климате чрезвычайно суровом. Сравнивая российские пустоши и болота с цветущими долинами Пьемонта или Ломбардии, должно удивляться, что в этой стране вообще существует хотя бы скудная цивилизация: ее поддержание требует определенного достатка.

Вся Европа измеряет состоятельность землевладельца количеством и плодородием его земли; в России оная так плоха, что почти не имеет ценности. Здесь богатством считают крепостных людей, коих, не обинуясь, именуют рабами. Если два благородных господина с разных концов Европы захотят похвастаться своими имениями, один скажет: «у меня тысяча арпанов виноградника», другой – «у меня тысяча душ».

Ставши в одночасье рабовладельцем, я не знал, какое употребление из этого сделать, пока вечная нехватка заводских работников не подтолкнула к простому решению. Первой же зимой, проезжая из Лифляндии, завернул в свои деревни и забрал в Тулу всех, кто показался годным и не успел спрятаться. Остальных ничем не обременял.

Впрочем, сразу после Полтавы мне пришлось думать о другом. Дальнейшие действия нашей армии были очевидны задолго до военного совета в Решетиловке. Конница – с Меншиковым в Польшу, против Лещинского; пехота – с Шереметевым в Ливонию, брать приморские города. Я только не угадал, что Петр простит Августу Альтранштадтский трактат, – но предательство списали на саксонских министров. Гордые поляки, притворившись, что верят, изменили Станиславу и еще раз присягнули своему прежнему королю.

По расчету времени, осады на балтийских берегах выпадали на осень и угрожали протянуться в зиму. Очень часто в подобных кампаниях целые армии ложатся в землю не от вражеского оружия, а от банальной простуды, даже в более теплых краях. Не желая губить на осадных работах с таким трудом созданный полк, я напряг всю свою фантазию, чтобы избежать общей участи и не идти с фельдмаршалом к Риге.

Дабы заручиться в этом деле поддержкой Брюса, мне показалось уместным высказать ему горячее желание заняться артиллерийскими делами. Желание нелицемерное: во-первых, сидя на редуте в беспокойном ожидании шведских пушек, я особенно глубоко прочувствовал значение этого рода оружия (которое, конечно, понимал и прежде – но только умом). Во-вторых, отлично сработавшие минные воспламенители натолкнули на мысль применить в гаубичных бомбах похожую конструкцию, только вместо пружины использовать инерцию при ударе о землю. Единственно, крайним моим отупением от исполнения начальственных должностей могу оправдаться, что сие решение не было найдено раньше. И в-третьих, продолжение парижских баллистических опытов представлялось особенно своевременным ввиду предстоящей серии осад.

Поданная государю через Якова Вилимовича промемория была посвящена, однако, не артиллерии, а умножению тираторных войск. Всеподданнейшее предложение, аргументированное с немалым искусством, доказывало выгоду собрать по всей пехоте лучших стрелков и направить в Тулу для обучения в составе моего полка, учредив в нем ради этого третий и четвертый батальоны. В дальнейшем предполагалось, снабдив каждый батальон мастерской и лабораторией, придавать пехотным дивизиям для использования вместе или вразбивку, по обстоятельствам.

Соотношение потерь, наших и шведских, в бою на головном редуте произвело сильное впечатление на государя, а направлявшийся под Ригу осадный корпус был даже чрезмерно многочисленным, поэтому идея не встретила возражений. Единственная отмена против первоначальных пропозиций касалась названия: немецкие пристрастия царя взяли верх над моими итальянскими, и государев указ именовал новоманерные батальоны егерскими, а не тираторными. Это меня ничуть не огорчило. Исполнение указа, однако, составило непростую задачу: какой же полковник добром отдаст другому хороших солдат? А забрать недобром я ресурса не имел, будучи в равном чине и младше всех по сроку производства. Сколько ни тряси царской грамотой, сколько ни уговаривай, все равно проку мало. Только потом придумал подходящий способ и, вызвавшись зимой вести к армии большой обоз с рекрутами, способствовал рождению русской поговорки про битого и двух небитых.