Наследники Че Гевары - Андрей Манчук

А потому «самокопы» Снежного напрасно зовут «дикими» шахтами. Эти норы — материальное отражение пещерной дикости, торжествующей в пресловутом новом тысячелетии. Фото женщин и детей, занятых на нелегальных угольных разработках в Украине, вызвали сенсацию на биеналле в Сан-Паулу — страшней были только снимки с алмазных рудников Мозамбика. Мы живем рядом с миром «диких» шахт — таким далеким от кабинетов Банковой и зала Верховной Рады. Миром, который ничуть не изменился от смены режимов в нашей стране.

«Буржуазия достигла дальнейших успехов в искусстве скрывать бедствия рабочего класса», — с иронией писал тот же Энгельс. Но это преступление против рабочих изначально известно тем, кто должен был сделать из него практические выводы, выступив в защиту своих классовых интересов, своей жизни и будущего — шахтерам Снежного, Тореза и всего рабочего Донбасса. Сегодня они сами скрывают от самих себя свое закопанное в землю положение, сами закапываются, все безнадежнее и глубже.

Именно это — самое тяжелое из всех впечатлений от «диких» шахтах поселка Снежное.

В поисках редкой книги я пришел к знакомому интеллигенту, преподавателю гуманитарного вуза. Его завидная библиотека выдавала славянофильские симпатии своего владельца. Здесь были Соловьев, Сергий Булгаков, Флоренский, Бердяев, Розанов и Трубецкой. Их читатель и почитатель, весьма религиозный человек, сам напоминал веховца, чудом восставшего в этом евроатлантическом веке. Марксистские труды на его полках остались со времен работы в Высшей партийной школе.

Я нашел нужного мне Аксельрода и собирался идти, но словоохотливый хозяин не отпускал меня без разговора. Заговаривая о хилиастическом социализме, добродушно журил марксизм, сетовал, что идеи Третьего Рима и Третьего Интернационала так безнадежно разошлись в пространстве евразийской истории. Под конец решился признаться в собственной слабости. «Я — сторонник борьбы с глобализмом. Это ведь форма нынешнего марксизма? Мы должны иметь герметичную культуру, влияния извне нужно ограничить, как это было до космополитизма Троцких». Широким, картинным жестом он указал на фотоплакат церкви Покрова на Нерли — «символ нашей коренной традиции».

Когда-то, в конце поездки в Восточную Сибирь, я специально ездил во Владимир и видел ее своими глазами — белую свечу в излучине пойменных лугов. Сила воздействия этого образа сравнима с первым, памятным взглядом на Соловки и Кижи. Я рассмотрел и другое: резьбу на фасадах церкви. Лозы библейских виноградников покрыли вписанный в пейзаж русской равнины храм, и под их каменной сенью поет свои псалмы юный царь Давид.

«На реках вавилонских, тамо сидохом и плакахом, внегда помынути нам Сиона… Аще забуду тебе, Еруса-лиме, забвена буде десница моя, прилепни язык мой».

Богатейшая резьба на стенах другой постройки Андрея Боголюбского — Дмитриевского собора, развивает эти некоренные мотивы. Здесь можно видеть наследующего Давиду Соломона, а еще — Александра Македонского и Геракла — в борьбе с лернейской гидрой, немейским львом и стимфалийскими птицами. Заимствованные образы победителя-князя и его поверженных противников. Покрова на Нерли построена в знак кровавой победы над волжскими булгарами. Действуя от имени владимирского и суздальского купечества, Боголюбский пробивал свое маленькое окно к Хвалынскому морю, добиваясь контроля над торговыми путями. Культура библейской Иудеи и эллинистического Средиземноморья в верхневолжских лесах конца XII века были призваны обосновать эту экспансию. Экономические отношения выражались в пришлых символах силы, власти и порожденного ими страха. Эпос семитского Междуречья, византийская интерпретация античных канонов красоты стали культурной закваской допетровских времен.

Жестокая насмешка над теми, кто сравнивает историю своей страны с закупоренной бутылкой. Вино ее жизни давно превратилось бы в уксус.

Я попробовал рассказать о царе Давиде, о каменной виноградной лозе Палестины на берегах Клязьмы. Мой собеседник счел это марксистской шуткой, и ответил на нее еврейским анекдотом. Стало скучно. Припомнилось, что среди книг попадались корешки Шафаревича и какой-то подобной ему дряни. Дистанция от просвещенного теософа до черносотенного погромщика рабочих демонстраций и кварталов гетто никогда не была особенно велика, и это расстояние вряд ли сократилось за минувший век. Я еще раз взглянул на фотоплакат и ушел. Так закончилась короткая история о Покрова на Нерли и глобализме.

За неполный месяц, с 16 января по 13 февраля 2006 года в Украине замерзло 900 человек — в среднем, по тридцать два в день. Не так много на фоне общей статистики смертности. Конечно, речь идет о заниженных, официальных цифрах. Газета «Сегодня» фиксирует два одинаковых случая — в восточном Торезе и западном Ивано-Франковске: тамошние врачи отказались признать подлинную причину гибели замерзших в своих квартирах людей, списав их смерть на инфаркт. Есть основания видеть в этом обмане общую практику. Чиновники от медицины ведут бухгалтерию с оглядкой на выборы, и потому отнюдь не заинтересованы в «честной» статистике «социальных» смертей.

Вскоре ее дополнят те, кто уйдет из жизни не сразу — в больницах. Диагноз «переохлаждение организма» получили свыше десяти тысяч украинцев, а пять с половиной тысяч человек были госпитализированы с диагнозом «обморожение». «Пятнадцати процентам пострадавших проведена ампутация. В основном нам приходилось лишать пациентов обмороженных стоп, пальцев рук и ног», — буднично описывает их судьбу донецкий хирург. Бомж с отрезанной ногой, без средств на лечение — вдвойне умерший человек, смерть которого всего лишь растянулась во времени и стала еще мучительней.

Между тем, речь идет именно о бездомных. «Среди погибших от переохлаждения — в основном представители асоциальных слоев населения, которых привозили в медицинские учреждения в очень тяжелом состоянии или большей частью уже мертвыми», — деловито характеризует жертвы мороза Министерство здравоохранения Украины.

К этим «асоциальным слоям», вероятно, относится наш товарищ Валерий Тайнов. На днях он был задержан патрулем столичной милиции. Его избили, сняли с него куртку и выкинули на пустую ночную улицу — подыхать. Обычная практика полицейских северных широт. Во время прошлогодних морозов в Москве местная милиция организовала негласное убийство беспризорников и бомжей, выгоняя их из укрытий, где они могли согреться и выжить. Нашлось немало подонков, горячо поддержавших это хладнокровное преступление. Я помню гнусную болтовню о «здоровой русской стуже», фашистский призыв «выхолодить нашу квартиру от тараканов и клопов». Я помню, как забавлялись смертями людей всякие «культурные» человечки на интернет-помойках рунета:

Бомж у контейнера в лотоса позеЗастыл удивленный (сдох на морозе).

Вы удивитесь, но есть вещи отвратительнее этих строк. Недавнее заявление нескольких украинских политиков во главе с «оппозиционером» Януковичем и спикером Литвином, «почтивших память умерших в результате переохлаждения граждан». Уникальные, высшей меры подонки (как подошли сюда эти любимые словечки двух наших президентов!) сумели нагреть руки на холодных трупах, добыв на эту приманку некую толику голосов избирателей. Живые бомжи нисколько не интересуют политиканов. Какой-то честно-оранжевый чиновник позволил себе публично бубнить о том, что «морозы были всегда», а значит, их жертвы — «ожидаемая статистика».

«Мороз-убийца»? Нет — речь идет о теплокровных убийцах, которые хотят переложить вину на холода и алкоголизм своих жертв. Минздрав предложил нам неплохое определение. «Асоциальные слои» — это не бездомные люди, а бессовестная публика из истеблишмента, напрямую ответственная за их смерть

Морозы действительно были всегда. Но не бомжи. Марья Федоровна, старая знакомая нашей семьи много лет работала в системе Гражданской обороны. В сильные морозы работники ГО на казенном транспорте объезжали ночной город, подбирая подвыпивших, замерзающих людей. Тогда от морозов страдали только они — понятие «бомж» еще было бессмысленным набором ничего не значащих букв. Каждая смерть от обморожения считалась трагедией — по этому инциденту устраивали специальное разбирательство, распределяя вину среди милиции, скорой, ГО, и далее — вплоть до дворников. В 70-х в Киеве за год фиксировали не больше одного-двух случаев смертельных обморожений. «Но вы же не могли найти всех пьяных? Вы же все равно не могли объехать все улицы?» — с недоверием удивился я этой низкой статистике. «Люди их без нас находили и, обычно, сразу несли к себе в дом, а потом звонили в милицию или к нам. В то время никто не прошел бы мимо лежащего человека. Особенно — в такую погоду», — отвечала мне Марья Федоровна.