От имени науки. О суевериях XX века - Олег Мороз

— Я, конечно, верю физикам, — добавляет он, — что организм может испускать всевозможные тончайшие излучения, что они регистрируемы и что кто-то может их воспринимать. Но чтобы они оказывали такое потрясающее лечебное воздействие, — вот в это я уже нацело не верю! То, что экстрасенсы прогревают органы, ничего не значит. Органы легко прогреть обыкновенной физиотерапией, и от этого никаких колоссальных сдвигов не получается. Для прогревания экстрасенсорные феномены не нужны.

Снова пытаюсь возражать: а как же иглоукалывание, электропунктура, вообще рефлексотерапия? Тоже ведь тонкие воздействия. Но Николай Михайлович решительно отвергает возражения: он, конечно, не специалист, но разговоры со специалистами все больше приводят его к заключению — иглоукалывание помогает лишь «психопатам», значение его преувеличено.

Может быть, ошибаюсь, но хирургов сама их специальность побуждает без доверия относиться к различным тонким воздействиям на организм. Вот скальпель — это да! Отсечь — и вся недолга! Весомо, грубо, зримо. Даже у такого тончайшего человека, как Амосов, это слышится в разговоре. Что же говорить о менее тонких? Впрочем, повторяю, может быть, я ошибаюсь.

Михаил Владимирович Волькенштейн — давний стойкий борец против лженауки. Тоже наш старый автор, как и А. И. Китайгородский. Авторитетный специалист и в своей области — биофизике — и вместе с тем человек широких взглядов. На «круглом столе» быть не сможет — уезжает в отпуск в Пицунду.

До некоторых — особенно академиков, людей важных, — просто трудно дозвониться. Александра Александровича Баева пришлось разыскивать в треугольнике: институт — президиум академии (он академик-секретарь одного из отделений) — дом. В институте секретарша неизменно отвечала, что Александр Александрович — в академии, а секретарша академическая — что в институте. Дома супруга первым делом задавала вопрос: «А кто его спрашивает?» — и, узнав кто, говорила облегченно-радостно:

— Его нет. Его, конечно, нет.

Наконец одна из секретарш сжалилась и соединила с академиком.

— Да-да, я знаю об этих работах, — Александр Александрович говорил как-то растерянно. — Там еще много неясного… Но не знаю, смогу ли я приехать. Когда вы предполагаете провести обсуждение? Кажется, у меня какое-то заседание…

В назначенный срок он так и не приехал.

В институте у Олега Георгиевича Газенко порядок: с прессой разговаривает не он сам, а его помощник. Впрочем, помощник оказался весьма любезным человеком и, как мог, склонял академика к участию в «круглом столе», но тот легко от него отбился: предстояла поездка во Львов на съезд физиологов, а после еще куда-то.

Евгению Ивановичу Чазову я передал приглашение и вопросы, предназначавшиеся к обсуждению, через одну из сотрудниц Кардиоцентра, который Чазов, как известно, возглавлял. Эта сотрудница, психотерапевт по специальности, кандидат наук, пришла ко мне по чьей-то рекомендации, попросила дать задание: она-де хочет попробовать себя в журналистике. Я и дал: если академик не сможет прибыть на обсуждение, можно просто проинтервьюировать его, чтобы потом включить заполученный текст в стенограмму. Она согласилась охотно, но, как выяснилось потом, — легкомысленно: ее даже не пустили пред очи начальства.

Аркадия Бенедиктовича Мигдала, — хотя он тоже физик, а не медик и не биолог, — мы решили пригласить, поскольку он интересуется экстрасенсами, много писал об этом. С ним мило поговорили, он тоже высказал свою точку зрения, сугубо положительную, о работах ИРЭ. Однако, узнав, что я собираюсь включить в стенограмму также мнение Волькенштейна, забеспокоился: Михаилу Владимировичу хорошо бы сначала побывать в лаборатории Годика, чтобы, критикуя эти работы, не оказаться в смешном положении (Волькенштейн же высказывал по поводу Мигдала беспокойство другого рода: он иногда бывает слишком доверчив). Мигдал согласился принять участие в «круглом столе», но попросил позвонить ему еще раз накануне. Когда я позвонил второй раз, выяснилось, что настроение у академика резко переменилось, он стал говорить, что вряд ли стоит ему участвовать в обсуждении, что он и так уже «в каждой бочке затычка» (накануне по телевизору прошла передача «Кинопанорама» с участием Мигдала — ее вел писатель Нагибин, — и кто-то из друзей, видимо, попенял физику, что он превращается в телезвезду). Я уговаривал его, и он, по складу характера вероятно, будучи не в силах совсем отказаться, пообещал все-таки приехать, хотя, быть может, с опозданием: он в этот день будет в институте в Черноголовке. Но не приехал. А вскоре улетел в отпуск — тоже в Пицунду, так что и отдельное интервью я у него взять не смог. С Костюком Платоном Григорьевичем, киевлянином, директором тамошнего Института физиологии мы месяца полтора терпеливо переговаривались по телефону. Я терпеливо его спрашивал, прочел ли он материалы, касающиеся работ ИРЭ, которые я ему послал, и может ли ответить на вопросы, которые в связи с этими работами письменно задал. Платон же Григорьевич терпеливо отвечал, что еще не прочел — времени не было, — но завтра едет во Львов (на тот же самый съезд физиологов, что и Газенко) и уж в поезде прочтет непременно. При следующем звонке выяснялось, что во львовском поезде он занимался более срочными делами, но послезавтра он едет в Москву… В Москве Костюк бывает по средам. Накануне я звонил в академическое отделение секретарше, и та мне советовала позвонить академику в среду после двух. В урочный час я снова набирал номер отделения.

— Он уехал в Киев, — отвечала секретарша.

— Как в Киев? Он же по средам в Москве.

— С утра был…

Еще один адрес междугородных переговоров — Ленинград. Физики очень просили пригласить Наталью Петровну Бехтереву. В ту пору она хворала, но к назначенному сроку обещала выздороветь. Предмет разговора ее в общем-то интересовал. Долго расспрашивала меня, как в Москве проехать в редакцию от гостиницы Академии наук. Как и Мигдал, просила еще раз позвонить накануне и при этом втором звонке подтвердила через секретаря (у нее шло какое-то совещание), что приедет. Но — не приехала. Грешным делом, я подумал: понедельник, дождь… Но при встрече Наталья Петровна усмехнулась: «Неужели вы думаете, что я не приехала из-за дождя?»

Читатель, утомленный этим рассказом, может подумать: наверное, этот случай — исключение, другие «круглые столы» собираются легче. Какие-то легче, а какие-то тяжелее. В среднем же — все примерно так. Хлопотное дело.

Это я рассказал лишь о переговорах с академиками. А еще ведь были — в удвоенном и утроенном числе — с учеными более низких ступеней научной иерархии.

Охотнее всего откликнулся на приглашение Николай Николаевич Блохин, президент медицинской академии. Приехать, правда, тоже не смог: в день «круглого стола» он как раз вернулся из Юрмалы, где председательствовал на встрече советской и американской общественности, посвященной борьбе за мир. Но обещал изложить свое мнение на бумаге, что и сделал довольно быстро.

В этот же день должен был появиться у себя в кабинете председатель ученого медицинского совета Минздрава Олег Константинович Гаврилов. До того он недели две находился в отъезде. Его присутствие было важным: в сущности, физики проделали ту часть работы, которую они могли сделать без медиков; далее требовалось тесное сотрудничество с медиками. И вот я с утра сажусь за телефон, беспрерывно набираю номер Гаврилова. Не отвечает. Начинаю волноваться: времени остается все меньше. Звоню министру Сергею Петровичу Буренкову — он на приеме в каком-то посольстве. Передаю телефонограмму: во столько-то состоится «круглый стол» по такой-то теме, просим прислать представителя министерства, желательно — академика Гаврилова. Все, звонки окончены. Можно не сомневаться, что Гаврилов приедет: министр внимательно относится к прессе.

Итак, «круглый стол». Яркий свет юпитеров. Кабели, вьющиеся по полу, точно змеи. К нашей затее подключилось телевидение, программа «Очевидное — невероятное». Как полагается, разговор начинает Сергей Петрович Капица:

— Мне кажется, та волна интереса к экстрасенсам, которую мы сегодня наблюдаем, есть свидетельство некоего духовного кризиса, переживаемого нами. Такое в истории случается не впервые. Вспомним хотя бы середину девятнадцатого века, когда расцвел спиритизм. Или вторую половину века восемнадцатого, когда приобрел популярность «животный магнетизм» Месмера… Или, погружаясь в глубь истории, вспомним начало семнадцатого столетия, когда в Центральной Европе были сожжены несколько десятков тысяч тогдашних Джун (их называли ведьмами). Это был период Тридцатилетней войны, Реформации — очень сложный период в истории человечества. Каждый раз, когда мы переживаем такие кризисные эпохи, совершенно точным их симптомом является увеличение интереса к подобной мистике. И каждый раз этот интерес проявляется в обличий своего времени. Когда в семнадцатом веке открыли магнитные явления, — возникли и разговоры о «животном магнетизме». Спириты в девятнадцатом веке пользовались понятием «эфир»: это было самое модное понятие и в науке. Сегодня самое модное научное понятие — «поле», поэтому мы слышим разговоры о «биополях». Это надо ясно видеть. Человеческая природа устроена достаточно стабильно, она мало изменилась, несмотря на весь научно-технический прогресс.