Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И он говорил:
— Лучше все муки ада, — эти я беру на себя за еврейскую копейку, — чем «истребление» еврейства!.
Глубокая мысль!
Во-вторых, его звали ребе Зиселе за его малый рост.
Вечный дух был заключен в тело, которое могло под столом гулять.
Когда ребе Зиселе на собрании сидит, бывало, на председательском месте, его и не видно: хотя и шапку меховую он носил высокую…
Бывало, опоздает кто-нибудь, то только спрашивает, здесь ли ребе Зиселе? Так как, посмотришь, все равно его не увидишь. Но зато, когда он замечает, что кругом тихо, что все повернулись лицом в одну сторону и прислушиваются, — он уже знает, что ребе Зиселе здесь.
Улыбается такой и думает: «Перлы уже сыплются из уст ребе Зиселе… Все молчат и глотают каждое слово… Дай Бог много лет нашему ребе Зиселе».
Главным образом ребе Зиселе отдавался детям. Он страшно любил детей.
Молодежь в синагоге знала это, и стоило ребе Зиселе показаться в синагоге по какому-нибудь случаю, как его тут же подростки окружали со всех сторон, и приставали к нему с открытыми книгами, о том, о другом. И он улыбался, каждому отвечал с улыбкою на устах, с той радостью и любовью в детских глазах, которая не оставила его до последнего издыхания, объяснял сладким голоском своим, звучащим, как серебряный колокольчик. Но видеть его среди молодежи не видели. Однажды случилась такая история. Сребершино, — в трех милях от Замостья, — пригласило к себе нового раввина откуда-то издалека. Последний не знал в лицо ребе Зиселе, и сейчас же после первой субботы, после первой произнесенной проповеди, он пришел в Замостье к ребе Зиселе…
Не застал его дома, он пошел в синагогу; куда же еще пойти раввину?
И увидел он кружок молодежи, и среди них раздается звонкий голос, раздается по всей синагоге, и ведет с ними дружественную беседу…
Он подошел и остолбенел: что такое случилось с этим юношей, что он поседел, как лунь? — спрашивает он.
В новый год ребе Зиселе совершал богослужение вместо кантора; так как место перед амвоном ниже, (соответственно изречению: «из глубины воззвал я к Тебе, Господи!..») то ребе Зиселе наверное не видать! Но всем хочется видеть, как покачивается его маленькая головка: движения его головы, уверяют, вместе с его сладкими мелодиями лучше всего объясняют молитвы… И поэтому все время богослужения стоят на цыпочках, иные вскакивают на скамейки.
И бессребреником он был…
Чуть ли не каждый год являются послы из больших городов и приглашают его занять раввинское место.
Озолотить хотят ребе Зиселе!
А он и слышать, и думать не хочет…
И он шутит: разве я, — говорит он, — убил кого-нибудь, Боже упаси, что я должен скитаться?
Город умоляет его: дорогой ребе Зиселе, разрешите хоть увеличить оклад ваш…
Он сердится. Что вы из меня обжору хотите сделать на старости лет? Я и так, слава Богу, сыт.
Ну, а как велик его оклад? Пятьдесят польских злотых в неделю.
И за требы не берет.
Ребе Зиселе говорит, что он раввин, а не чиновник!
Доход с судебных решений он отдает судьям.
Своей Торы, — говорит он, — я не продаю; своего ума и мнения он тоже не продаст.
Праздничные деньги он раздает служкам.
Здесь уже и объяснения не требуется: знамо, они бедные евреи…
Подарки, получаемые в Праздник Пурим, он обменивает… Получаемые от богатых, он отсылает бедным, а присылаемое бедняками — богатым, а сам ест то, что испечет его жена…
Но все это я рассказал вам так, между прочим… Когда вспомнишь про ребе Зиселе, нельзя не рассказать хоть что-нибудь про него.
Но суть в одной привычке, которую имел ребе Зиселе.
Бывало, когда ему приходилось последним уходить из дому и запирать за собою дверь… Видя, что дверь ветхая: задвижка не менее ветха, одним ударом ее разнести можно, он думал: как легко меня обокрасть, и…
— Много ведь воров кругом, — вздыхал он.
А ребе Зиселе не хочет, чтоб еврей введен был в искушение, благодаря тому, что он забывает починить дверь…
Что же он делает?
Он говорит:
— Господи, будь свидетелем моим, что я отрекаюсь от всего моего достояния, как домашнего имущества, так и наличных денег, как мне известных, так и неизвестных.
И когда он возвращался домой, и все оказывалось в целости, он, так сказать, пользовался собственностью, не имеющей владельца.
Я слишком подробно остановился на ребе Зиселе, блаженной памяти, а потому в рассказе о сыне его и внуке постараюсь быть кратким…
Как уже было сказано, ребе Зиселе женил сына своего ребе Иехиеля на девушке из Люблина Долгое время ребе Иехиель был на хлебах у родителей, затем обзавелся своим домом. Капитала у него много было. Всю жизнь он жил процентами, отдавшись Торе, благотворительности и добрым делам.
Ростовщиком, понятно, он не был…
И от отца своего он унаследовал одну черту: никого не конфузить, кроме того — скромность и смирение.
Ребе Иехиель принимает живое участие в общественных делах, но должностей не берет: ни члена правления, ни старосты, ничего!
Благотворительность он понимает только так: жертвовать тайно.
Зимою рано утром он выходит на улицу; видит — везут дрова (об угле тогда еще понятия не имели), он покупает воз, — другой, третий и велит их отвезти… Он знает, где живут исхолодавшиеся бедняки. Перед каждым праздником он по почте переводил пожертвования, и адреса писал бывало левой рукой, чтобы по почерку не узнали от кого.
Его почерк знали, так как им писались разные ходатайства по еврейским делам.
Отсюда и пошел слух, что переводы по почте посылает раскаявшийся грешник, который ограбил кого-то и не может вернуть ограбленного… Только после смерти ребе Иехиеля узнали, кто был этот «грабитель»…
Милостыни он в руки не подавал… Он все в долг давал, ссуды, ссуды! «Бог тебе поможет, ты мне отдашь! Сразу, или по частям! Мне ли или другому нуждающемуся»…
И однажды случилась такого рода история; ребе Иехиель приходит домой и застает у себя в квартире человека. Тот увидел и побледнел, как смерть.
Ребе Иехиель посмотрел и увидел, что из-под полы у еврея что-то торчит.
По лицу еврея ребе Иехиель понял, что перед ним не простой вор… Он догадывается, что это приличный бедняк, который пришел просить помощи и, не застав никого, не мог устоять: лукавый попутал…
Ребе Иехиель подходит к нему и мягко с улыбкой говорит.
— Вы наверно хотели получить у меня
