Убей, укради, предай - Фридрих Незнанский

Турецкий присмотрелся: руины, прельстившие Реддвея, были сплошь окружены кустами шиповника, представлявшими, возможно, серьезную преграду, к тому же ухудшавшими обзор. Но спрятаться больше действительно было негде, не нырять же в воду с тростинкой во рту. Турецкий в нерешительности потоптался на месте, глядя на свои измазанные глиной брюки и порванный плащ… Какого черта мы этим занимаемся! Какого черта я вообще взял с собой пистолет?! Он с раздражением сдернул его с предохранителя, ткнул Реддвею меркуловский зонт, сунул левую руку в карман, а пистолет прикрыл полой плаща.

Через шиповник пришлось продираться напролом. Турецкий дорвал плащ и сильно расцарапал правую ладонь. Пистолет сразу стал скользким от крови, рука задубела от холода и сырости. Он махнул Реддвею. Реддвей, балансируя зонтом и смешно задирая ноги, стараясь приминать кусты, след в след преодолел тот же самый маршрут.

– Держи! – протянул он Турецкому переходящий меркуловский зонт.

Но Турецкий не взял его, он услыхал сзади какой-то инородный звук: слабый с едва различимым металлическим тембром. Это был не треск камыша или сломанной ветки, а скорее щелчок затвора, приглушенный многими слоями одежды и шумом дождя. Однако исходил он со стороны противоположной той, откуда должен был появиться Симпсон.

– Падай! – шепнул Турецкий Реддвею и сам мгновенно распластался в мокрой траве, затем резко перевернулся на спину, держа пистолет наготове и пытаясь рассмотреть того, кто издал этот звук.

Из– за тумана и надвигающейся темноты видимость сократилась метров до семидесяти -восьмидесяти. Турецкий ощущал, что человек ближе – максимум в двадцати шагах, но лежа он ничего не видел, кроме куста шиповника прямо перед собой и немного дальше покосившейся бревенчатой стены. Реддвей отполз в сторону, насколько позволяли заросли: снова продираться сквозь них с треском значило сразу себя обнаружить.

Минута прошла в абсолютной тишине, и следующая тоже, и еще одна. Турецкий начал сомневаться: вдруг это была рыба? Если ей взбрело в голову плескаться в таком тумане, один черт знает, какой получится звук. Может, как раз металлический! Симпсона должен был встречать кто-то из людей Романова, но не здесь же, черт его подери, – ближе к дороге! Они что, расставили дозоры и секреты через каждые сто метров? Бред какой-то. Все, что говорил Реддвей про встречу с агентом, конечно, полная чушь. Или невероятное совпадение. А у шпионов совпадений не бывает.

Турецкий подал знак Реддвею, что будет следить за дорогой: надо не упустить Симпсона, а Реддвей соответственно пусть прикрывает его тыл. Очень осторожно он перевернулся на живот, переложил пистолет в левую руку – правая окончательно онемела, и в этот момент раздались три выстрела. Пули прошли рядом, одна пробила полу плаща. Стрелявший его не видел, бил наугад, ориентируясь на шум. Стрельба велась из оружия с глушителем, примерно с двадцати шагов. С того самого места, где, по предположению Турецкого, находился источник непонятного звука.

Турецкий откатился, сделал два выстрела в ответ и в несколько прыжков, тараня кусты и не заботясь о скрытности перемещения, сменил позицию – укрылся за бревенчатой стеной. Теперь по законам тактики Реддвей должен был аккуратно, ползком, не высовываясь обойти нападавшего сзади, пока Турецкий отвлекает его из укрытия. Турецкий свою часть задачи выполнил – трижды с промежутком в несколько секунд выстрелил в темноту. Попасть он не надеялся: неприятеля не видно, правая рука совсем не слушалась, поэтому пистолет приходилось держать в левой, тоже основательно замерзшей, а левой рукой он и с ложкой управлялся неуверенно. Противник огрызнулся, пуля впилась в доски в полуметре над головой у Турецкого. Он по-прежнему был совсем рядом.

Дрянь дело, подумал Турецкий, вспомнив про Симпсона и телохранителя (телохранителей?) Романова. Стрельбу они не могли не услышать, по крайней мере его выстрелы. Джеффри, тот дал деру – стопроцентно, а романовский мальчик с наганчиком наверняка вызвал подкрепление. Звонить по мобильному Грязнову и требовать подмоги – поздно, не успеет уже никакая подмога. Пока не обложили, нужно давать задний ход, и, возможно, вплавь.

Турецкий еще раз выстрелил, и тут Реддвей сделал невероятное, то, чего не могли ожидать ни Турецкий, ни их противник, – поднялся в полный рост, высадил сразу пол-обоймы и метнул в том же направлении зонт как копье. По-видимому, он стрелял прицельно, но все равно не попал. Как и Турецкий, Реддвей был явно не в форме, поэтому и решился на столь рискованный ход. Тем не менее враг запаниковал, сорвался с места и, петляя как заяц, бросился вдоль берега. Турецкий на мгновение опешил: это был Симпсон!

Он выстрелил, обернувшись на бегу, Реддвей пальнул ему вслед для острастки, Турецкий поддержал. Невероятно, но по крайней мере один из выстрелов достиг цели! Или нет? Симпсон был уже на границе видимости, он с размаху плюхнулся на землю и застыл, неестественно вывернув голову назад, лишь через несколько секунд после того, как Турецкий и Реддвей стреляли последний раз.

Турецкий подбежал к нему.

– В яблочко! – констатировал он, бегло осмотрев тело. – Прямо в сердце, навылет.

Реддвей торопливо обшарил карманы. Кроме паспорта, водительских прав и мобильного телефона, у Джеффри ничего не было.

Где– то в тумане по направлению к особняку Романова послышался топот и собачий лай.

– Уходим! – Турецкий шагнул в камыши, ничего не видя под ногами, сразу увяз по колено в илистом дне и неловко, боком плюхнулся в воду.

Черный. 15 сентября, 18.10

Романов согласился Черного принять, подошел к телефону (кто не знает, – не удивится, а Черный знал прекрасно: это все равно что в Кремль позвонить: «Здрасте, я Ляпкин-Тяпкин!» – а из Кремля отвечают: «Секундочку! Соединяем с президентом»), сразу узнал: «Наш американский литератор!» – и более того, что уже окончательно сбило Черного с толку, обрадовался прямо как родному:

– Ох… Приезжайте, Порфирий Рудольфович, сижу, как Тортилла на своем болоте.

Даже имя– отчество вспомнил. Страшная мысль промелькнула у Черного: и он тоже в заговоре! Черт, все, все против него в сговоре. На кого ставить?! А ставить на кого-то надо, иначе скоро прикончат -удивительно, что до сих пор не чпокнули. Наверное, не могут решить, как с ним сподручней разделаться…

Вся семья в сговоре против таракана, загнали в угол и обсуждают, что делать дальше: раздавить тапком, прихлопнуть мухобойкой или пшикнуть дихлофосом…

Он, отпихнув кое-как сомнения относительно собственной безопасности, вскочил в джип.

Погода стояла сырая и мерзкая, гроза ходила кругами вокруг города, то утихая, то снова набираясь сил, а вдоль Москвы-реки и по всему Серебряному Бору висел отвратительно-серый туман, от чего, по-видимому, проистекала романовская меланхолия. Сам Романов изволил бриться. Около него суетился ископаемый реликт – маленький лысенький сгорбленный столетний цирюльник с опасной бритвой, ножницами, доставшимися ему, наверное, в наследство от прадеда, нещадно кромсавшего ими боярские бороды по велению Петра I, и баллончиком суперсовременного геля для бритья. Романов поминутно болезненно морщился.

Священнодействие, совершавшееся в полном молчании, заняло около четверти часа, потом старичок почтительно удалился. С его исчезновением исчезло и страдальческое выражение с лица хозяина, он зарумянился, заулыбался, как деревенская красавица, спешащая на свидание, и первым завел беседу.

– Скажите, Порфирий Рудольфович, с чего вы начинаете работу над новой книгой?

Здравствуйте, дачники! Приехали. Черный заерзал в кресле, заранее ужаснувшись предстоящему разговору. Значит, Романов задумал нетленное произведение и, мучимый творческими сомнениями, желает спросить совета у профессионала. Дело швах, мать его. Вон как щечки раскраснелись.

– Ну… Видите ли, Витольд Осипович… – Черный сделал вид, что поставлен в тупик масштабностью вопроса, соображая, как бы побыстрее и повежливей сменить тему. Эврика! Нужно самому взять Романова в соавторы! Нет, в соавторы он, пожалуй, не пойдет, да и бестактно делать такое предложение начинающему автору, тогда – в консультанты! Важно, чтобы имя стояло на титульном листе. А такое имя – это щит, броня, мать его! – Видите ли, – он с глубокомысленным видом развел руками, – смотря какого рода книга.

– Книга, Порфирий Рудольфович, она женского рода, – глядя куда-то поверх Черного и продолжая лучезарно улыбаться, вдохновенно произнес Романов, – а читатель – мужского, независимо от пола, ибо постигает текст посредством логического, то есть мужского начала. Процесс чтения же – не что иное, как соитие, которое ведет либо к взаимному удовлетворению страсти, либо к взаимному разочарованию, либо к иным известным вам из жизненного опыта результатам.

Так вот оно что, вот почему Романов столь охотно его принял! Обыкновенное землетрясение в мозгах, случающееся с русскими регулярно и без всякого повода, а в данном случае еще и дерьмовая погода поспособствовала. Пришли в движение глубинные пласты загадочной русской души, на поверхности образовались трещины, в которые хлынула ее расплавленная сущность: черная достоевщина (каламбур, надо же!), стремление к самообману и главное богатство национальных подчерепных недр – неукротимая тяга к словоблудию.