Конец индивидуума. Путешествие философа в страну искусственного интеллекта - Гаспар Кёниг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если такова позиция умеренных, подумал я, у меня нет никаких шансов среди настоящих либертарианцев – критиков всякой формы центральной власти, которые обычно оказываются поклонниками радикальной инновации и с нетерпением ожидают наступления «сингулярности», обещанной трансгуманизмом, то есть слияния в вечном экстазе нейрона и силикона. Поэтому я был приятно удивлен тем, с каким вниманием выслушал меня на кампусе Google Патри Фридман. Вопреки всему моему скептицизму, посещение штаб-квартиры Google в Маунтин-Вью оказалось опытом настоящей инициации. Меня необыкновенно взволновала мысль о том, что меня туда приведут Google Maps, словно бы машина нашла свой исходный путь: все дороги ведут в Google. Не оставил меня равнодушным и сам Патри Фридман: внук Милтона Фридмана, основателя Чикагской экономической школы – оплота неолиберализма, и сын Дэвида Фридмана, анархо-капиталиста, создавшего теорию приватизации правосудия. Патри же основал Seasteading Institute, чья цель – построить в международных водах искусственные острова, неподвластные ни одному государству. Итак, в огромном детском саду, который представляет собой кампус Google, среди волейбольных площадок, тобоганов и многоцветных шезлонгов, я пил кофе с радикалом в третьем поколении.
Патри оказался довольно восприимчивым к вопросу автономии. Действительно, ИИ не должен погружать нас в своего рода рыночный коллективизм, в котором индивидуальное поведение определялось бы некоей таинственной алгоритмической формулой.
Неужели кто-то наконец понял мои вопросы?
Но радость моя была недолгой… Вот ответ Патри на эту угрозу: достаточно будет посредством электродов, имплантированных в наши нейронные контуры, увеличить мощность нашего мозга, чтобы обрести еще более сильную свободу воли. Иначе говоря, ИИ, интегрированный прямо в наш мозг, одержит верх над детерминизмом технологии. Трансгуманизм даст нам инструменты свободы. Сам став ИИ, я смогу избежать манипуляции со стороны других ИИ. Но что в таком случае останется от этого «Я», которое, однако, хочется сохранить? Зачем возвращать себе контроль, если сознательный субъект размоется в технологической аугментации? Что мы выиграем, когда наложим на себя ограничения ИИ? Это похоже на самоубийство из страха смерти.
Кроме того, гипотеза Патри кажется мне в научном плане фантастичной. «Достаточно вставить чип в мозг» – это фантазия для технофилов из Кремниевой долины и их китайских единомышленников, последний ответ на любой антропологический вопрос, окончательный аргумент, одновременно неопровержимый и недоказуемый, цифровой эквивалент воли Бога, который, как известно еще со Спинозы, является прибежищем невежества. Вам нужны свобода выбора, счастье, власть, ум или эмпатия? Надо просто подождать, скоро у нас появится подходящий чип. На что он будет похож, на какие нейронные контуры он будет действовать? Неважно, наверняка найдется какой-нибудь стартап, который решит эту проблему. Именно в таких разговорах понимаешь, как далеко технология ушла от научного разума, основанного на доказательности и фальсифицируемости, став в итоге просто верой со своими кредо, ритуалами и заклинаниями.
Сопротивляться таким приступам надежды трудно, особенно если они случаются с людьми, к которым я в интеллектуальном плане близок. Мне было трудно защищать свое луддитство. Однако уважение, которое можно испытывать к достижениям информатики, заставляет продумать их пределы, допуская законность внешней по отношению к самой технологии точки зрения, в частности философской. Я никоим образом не против ИИ, но должен констатировать, что его индустриальные приложения, разрабатываемые сегодня, создают опасность для индивидуальной способности выбора: опираясь на утилитаристское основание, они умножают техники nudge. Либералы всегда были правы, когда расхваливали прогресс, обходя тысячи хитростей консерватизма. Но сегодня им нужно задать себе очень серьезный вопрос: не подрывает ли принцип инновации, за который они так много боролись, само основание их системы?
Сжечь человека
Словно для того, чтобы рассеять мои сомнения, через несколько недель после нашей встречи Адриен отправил мне фото с Burning Man. Вот он в пустыне – веселится среди друзей в смешных костюмах (а некоторые из них и вовсе без костюмов). На заднем плане над толпой навис огромный металлический дракон. Песок грубый, покрытый сетью трещин; синее небо без облаков: лунный пейзаж для новой, радостной и пестрой расы. Но откуда же взялось само это название – «Горящий человек»? Все дело в том, что по завершении празднества там сжигают огромную фигуру человека. Видеозаписи этого действа впечатляют. Ночью кукла в несколько десятков метров высотой, с руками, поднятыми так, словно бы она прославляет какую-то последнюю победу, воспламеняется в грохоте электронной музыки и фейерверков. Толпа, собравшаяся огромным кругом, кричит от радости, видя, как этот человек постепенно разваливается. Части его тела отваливаются друг от друга, он сгибается, становится на колени и обрушивается, поверженный собственной гордыней. Ecce homo: горстка пепла, вокруг которого танцуют полуголые программисты, специалисты по компьютерным наукам, веб-дизайнеры, предприниматели и просто digital natives, охваченные единым порывом этого первобытного умерщвления. «Горящий человек» – это отцеубийство, или скорее «видоубийство», в котором Homo connecticus приносит на заклание прежнего господина – Homo sapiens.
Сложно не увидеть в этом тот большой философский разрыв, о котором предупреждал Фуко в последних строках «Слов и вещей». «Если эти диспозиции [знания] исчезнут так же, как они некогда появились, если какое-нибудь событие, возможность которого мы можем лишь предчувствовать, не зная пока ни его облика, ни того, что оно в себе таит, разрушит их, как разрушена была на исходе XVIII века почва классического мышления, тогда – можно поручиться – человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке», – писал Фуко в конце 1960‐х годов[101]. Это событие очень похоже на ИИ и его современные изводы, которые постепенно лишают человека того, чем наделяла его мысль модерна, а именно уникальности, автономии и ответственности. Несмотря на свой показной нарциссизм, Кремниевая долина никоим образом не может считаться индивидуалистичной. Homo connecticus любит наслаждаться собой, о чем недвусмысленно свидетельствуют другие фотографии, отправленные мне Адриеном, на которых демонстрируется чувственность «сжигателей», подчеркиваемая наготой и песчаными бурями. Однако в то же время Homo connecticus не любит быть
