Утоли моя печали - Борис Васильев

– Черт, теплая…

– Надо поесть.

– Сам знаю, что мне надо.

– Поесть, – негромко, но весьма упрямо наседал Зализо.

– Вот пристал. – Роман Трифонович схватился за сигару. – Ну, давай. Что там у тебя?

– Миска щей сутошных.

– К черту!

– Съедите, тогда и к черту пойду.

– Ладно. И огурцов соленых. Кадушку!..

Евстафий Селиверстович не настаивал ни на столовой, ни даже на буфетной: у Хомякова внезапно «взыграл ндрав», и «ндрав» этот приходилось учитывать. Наверху встретил Немировича-Данченко с Каляевым: оба были в халатах, прямо с постелей.

– Где наша одежда?

– Должно быть, уже почистили. Ступайте в биллиардную, там он. Щи сутошные подать?

– Щи – всегда хорошо.

Зализо велел все принести в биллиардную и спустился туда вместе с гостями.

– Доброе утро, – робко сказал Ваня, увидев хозяина.

– Водку пить будете? – хмуро спросил Хомяков вместо ответного приветствия.

– Я – да, он – нет, – сказал Василий Иванович, имея в виду Каляева. – У нас с Иваном тяжелый сегодня денек. Феничку пойдем искать по участкам.

– Феничку… – горько вздохнул Евстафий Селиверстович.

– Не надо бы ему, – буркнул Роман Трифонович.

– Надо, – упрямо обронил Каляев.

– Ну гляди, паренек…

Варя тихо сидела на стуле у изголовья сестры, не отрывая глаз от ее бледного, осунувшегося – кожа да кости – лица. «Увезу я ее, – думала она, напряженно прислушиваясь к тихому дыханию Наденьки. – Как только поправится, как только разрешат врачи, сразу увезу. В Швейцарию, в горы. Тишина, чистый воздух, люди за грошовыми подарками не давятся. Купим там домик…»

Бесшумно открылась дверь, и вошли двое. Старший врач отделения Степан Петрович Чернышев и второй, Варе неизвестный. Беззвучно приблизившись, долго слушали, как Наденька дышит. Потом Степан Петрович поманил Варвару, и все трое вышли в коридор.

– Спит, – с облегчением сказал Чернышев. – Слава тебе, Господи.

– Ночью не спала, – пояснил второй, помоложе. – Я раза четыре заходил: глаза закрыты, но, вижу, не спит. А к утру молодость свое все же взяла.

– Когда вы мне ее отдадите, Степан Петрович?

– Через недельку возобновим этот разговор, Варвара Ивановна. Очень важно по возможности восстановить ей сон, ну, и подлечить немного. Косточки у нее целы, но чудом истинным, так все в ней натружено и перемято.

– Дома мы создадим все условия…

– Нет, Варвара Ивановна, – сухо перебил Чернышев. – Здесь сама обстановка лечит, а дома она, не дай Бог, о горничной своей думать начнет, и я не знаю, куда это может завести ее психику. Ни в коем случае не будите ее, а когда сама проснется, попробуйте осторожно поговорить. Очень осторожно. Только не о Ходынке и не о горничной… Как ее звали?

– Феничка, – вздохнула Варя.

– Феничка… – почему-то эхом отозвался Чернышев и тоже вздохнул.

На заднем дворе Пресненской части ворота двух вместительных сараев были распахнуты настежь, а за деревянным столиком сидели двое степенных, уже в летах, городовых. И тотчас же дисциплинированно встали, как только Василий Иванович и Каляев приблизились к ним.

– Мы ищем девушку…

– Не отыщете вы у нас никого, господин хороший, – вздохнул выглядевший старшим. – Хоть и распахнули мы ворота всем ищущим, а найти кого нет никакой возможности.

– Навалом лежат, – пояснил второй.

– Можно посмотреть? – вдруг спросил Ваня, собрав для этого всю свою решительность.

– Смотрите, коли желательно.

Каляев пошел к ближайшему сараю и остановился у порога, потому что шагать было некуда. По обе стороны прохода трехъярусные нары, предназначенные для ночевки загулявших фабричных и отсидки беспаспортных бродяг до установления их личности, были забиты трупами. Они плотно лежали друг на друге, и в проход свешивались только ноги, в большинстве – босые, в пыли и засохшей крови. Мертвые лежали и в проходе, и тоже друг на друге, и Ваня попятился к выходу.

– Там все забито.

– В каждом участке так, – вздохнул городовой.

– Что же нам делать? – спросил Василий Иванович.

– Через час-другой гробы сюда доставят согласно заявкам, – пояснил старший. – Мы их тут… кхм… заполним, а потом отвезем на Ваганьково кладбище, как приказано. Там их в ряд выставят, тогда и опознать можно будет.

– При двух свидетелях, – подсказал второй.

– Желательно при двух свидетелях, – подтвердил старший. – Чтоб и в списки занести, и документ на похороны выдать по всей форме, как положено.

– Когда там процедура эта начнется?

– Аккурат к полудню мы должны управиться.

– Спасибо, служивые.

Они молча вышли с полицейского двора. Василий Иванович достал часы, щелкнул крышкой.

– Девять. Поехали в Пироговскую больницу. Надю навестим, с врачами, может, поговорить удастся.

Наденька проснулась около девяти: Варя поняла это по вздрагивающим ресницам. Но молчала, потому что молчала и сестра, по-прежнему не открывая глаз. «Не хочет со мной говорить? – с тревогой думала Варвара. – Или… или голос пропал?..» И, не выдержав неизвестности, тихо спросила:

– Наденька, ты меня слышишь? – Ресницы чуть дрогнули, Варя поняла, что сестра ее слышит, и очень обрадовалась. – Ты в больнице, Наденька, все позади. В Пироговке, в отдельной палате…

– Две тысячи, – вдруг еле слышно произнесла Надя. – Это просто для отчета. Это неинтересно, Феничка…

«Бред! – с ужасом решила Варвара. – У нее воспален мозг. Мозг… О Феничке тревожится, о Феничке!..»

– Наденька, родная моя…

Распахнулась дверь, и в палату друг за другом вошли врачи. Их было много, Чернышев явно решил устроить консилиум, и Варвара поспешно встала.

– Прошу вас выйти, – официально сказал Степан Петрович. – Необходимо посоветоваться с коллегами.

Варя вышла в коридор, где сидела горничная с корзиночкой на коленях.

– Как встали да забегали, забегали!.. – шепотом поведала она. – Кто в бинтах весь, кто йодом измазан… Может, перекусите, Варвара Ивановна?

– Потом. – Варя не могла сидеть и ходила по коридору взад и вперед. – Кажется, он психиатра на консилиум пригласил.

– Знать, прогневили мы Господа нашего, барыня, – вздохнула Алевтина и перекрестилась.

– Не болтай чепухи. Чем Наденька прогневить могла? Еще и жить-то не начинала.

– Да не барышня. Россия. Пьем, ругаемся, деремся… Прошлый раз вы в Германию меня брали, так там нету такого. Нету. И Ходынки этой нету.

Наконец открылись двери палаты, вышли врачи. Чернышев проводил их, вернулся.

– Пройдемте в мой кабинет.

– Что-нибудь… неблагоприятное? – встревожилась Варя.

– Не в коридоре же нам разговаривать.

В кабинете Степан Петрович обстоятельно растолковал Варваре вердикт высокого консилиума: общая подавленность вследствие тяжелой травмы. Более психического и нервного свойства, нежели физического. Покой, уход, никаких волнений, врачебное наблюдение, общие успокаивающие.

– Может быть, увезти ее за границу?

– Пока преждевременно.

В коридоре подле Алевтины сидели Василий Иванович и Ваня. Варя пересказала им разговор со старшим врачом, вздохнула:

– Психика восстанавливается медленно, он предупредил. А если вообще полностью не восстановится?

– Окстись, Варвара, – недовольно проворчал Василий Иванович. – Характер у Наденьки легкий, веселый, озорной даже…

Он говорил что-то еще, но Варя не слушала. Она в упор смотрела на Каляева, а потом вдруг перебила Немировича-Данченко:

– Ваничка, может, вы к Наденьке пройдете? На пять минут. Может, вас услышав, она глаза откроет?

Но и этот опыт не удался, хотя Ваня нашел и правильный тон, и нужные слова. Глаз Наденька так и не открыла, но прошептала еле слышно:

– Форма задавила содержание. Форма.

– Что это значит? – допытывалась Варвара. – Что значит эта фраза: «Форма задавила содержание»?

– Не знаю, – Каляев растерянно пожал плечами. – Говорили мы с Надеждой Ивановной о равновесии формы и содержания, но как-то походя, что ли. Просто к слову пришлось.

Из больницы Немирович-Данченко и Ваня поехали на Ваганьково кладбище. Народу там оказалось много, полиции – тоже: полицейские чины ретиво выстраивали тихих, подавленных людей длинной змеей по два человека в ряду. Василий Иванович поговорил с полицейским офицером, козырнув корреспондентской аккредитацией, и им разрешили идти не в общем скорбном строю, а по дорожке за гробами, со стороны голов погибших. И они медленно шли вдоль этих нескончаемых гробов.

Господи, сколько же их было! И какая стояла тишина. Мертвая. Ни криков, ни стонов, ни всхлипов не слышалось даже тогда, когда родители узнавали сына или дочь. А узнать было непросто, потому что никто не удосужился хотя бы омыть распухшие темно-синие лица, покрытые засохшей кровью. Слишком велик был размах этой трагедии даже для необъятной России…