Отец - Георгий Соловьев

Чувствуя, что выдает себя каждым своим движением, Зинаида Федоровна сдала в кассу деньги и вышла на улицу. «Узнала и адрес знает… — все у нее записано. Какой ужас…» — пыталась соображать она и, хотя чувствовала, что за ней сквозь широкое стекло следят все примечающие глаза, почти побежала по скользкому тротуару.

VII

Зинаида Федоровна жила с глубокой тайной, которая, как она считала, с годами делалась все более и более непроницаемой. Тайна была в том, что сын ее и Дмитрия Александровича Саша не умер, как Зинаида Федоровна написала мужу; она была вынуждена покинуть своего грудного сына при драматических, даже трагических обстоятельствах.

По требованию Дмитрия Александровича Зинаида Федоровна выехала из Ленинграда в самый критический момент осенью 1941 года. Если бы не два дюжих матроса-подводника, получивших от командира лодки капитан-лейтенанта Поройкова строжайшее приказание любыми усилиями втолкнуть жену и сына в любой вагон, прицепленный к смотрящему на восток паровозу, остались бы она и Сашенька в осажденном городе и неминуемо погибли.

Впоследствии Зинаида Федоровна решительно не могла, да и не пыталась восстановить в памяти, как все это было. Дмитрий Александрович не провожал ее до поезда: он побыл дома каких-нибудь полчаса, держа на руках сына и глядя, как она готовилась в дорогу. Он даже не смог дождаться, когда она выйдет из дома, и попрощался с ней так, словно его подлодка не стояла в текущем ремонте, а немедленно выходила в море, где ее экипаж ожидала отчаянно геройская, но бесцельная гибель.

Тогда в глазах Зинаиды Федоровны гибло все.

В первые дни войны Зинаида Федоровна не могла представить себе всей ее неумолимости и жестокости, всей огромности бедствия. Казалось, война отгремит где-то на границах. Но вот стали гибнуть в своих домах люди; фашистские самолеты расстреливали женщин и стариков, строивших укрепления вокруг Ленинграда; по улицам с фронта шли вереницы автомобилей с искалеченными людьми, а на фронт непрерывно отправляли войска, пушки, танки, чтобы где-то уже совсем недалеко от городских застав они исчезли в огненной пучине войны.

Война упрямо входила в город. После одной из ночных бомбежек Зинаиду Федоровну властно и надолго объял страх. Война ей представилась бурей, грозные валы которой накатывали на страну, все испепеляя и сокрушая на своем пути. Уехала Зинаида Федоровна из Ленинграда, с решимостью отчаяния бросив комнату в удобной квартире и все немногое нажитое. Она ехала в те места, куда уже не дойдет война, а лишь в конце ее тихо и спокойно плеснет и разольется какая-то уже совсем иная жизнь.

Разномастный и битком набитый беженцами эшелон каким-то чудом успел выползти из замкнувшегося за его хвостом железного обруча блокады. Эшелон почему-то не пошел прямой магистралью на Москву. Из Чудова, где они стояли целую ночь, его перенаправили на Волхов, и пошли слухи, что дальше он пойдет через Вологду и потому предстоит многосуточный путь.

На больших станциях эшелон втягивался в гущу таких же верениц вагонов, полных женщин и детей, бегущих от войны на восток. Всюду были следы пожаров и разрушений; по сторонам пути встречались полные воды воронки от фугасок, под откосами попадались разбитые паровозы и вагоны, среди ехавших в тесноте людей слышались разговоры о бомбежках станций, о пулеметных расстрелах самолетами — «свободными охотниками» — поездов с беженцами.

Зинаида Федоровна с неуемным Сашей на руках маялась без сна, забившись в уголок у окна на нижней полке. И тяжесть пути, и ужасные слухи все больше и больше отдавали ее во власть ужаса беззащитного ожидания. Ехать и ехать вперед от угрозы смерти — вот единственное стремление, которое владело ею. В остальном она была человеком, совершенно потерявшим план действий.

На третьи сутки поезд остановился среди редкого криволесья. Впереди был разрушен какой-то мостик. Опасаясь налета, беженцы высыпали из вагонов и разбрелись меж деревьями. Моросил дождик. Зинаида Федоровна села под тихо звенящую на дожде желтеющими листьями березку; ребенок поуспокоился; кругом разливался унылый и тягостный покой, который бывает в лесу в осеннее серенькое ненастьице.

«Почему-то чаще всего дети остаются живыми», — подумала Зинаида Федоровна, по какому-то нелепому течению мыслей вспоминая разные истории о крушениях поездов, о гибели людей, застигнутых в степи буранами, о землетрясениях. Не осмысливая, что делает, она открыла сумочку, отыскала выдвижной малахитовый карандашик и одну из открыток, положенных в сумку Дмитрием Александровичем. «Наивный человек: велел ежедневно писать с дороги, а какая могла быть почта, пока письма дойдут, и самого уж в живых, может, не будет». «Зовут Александром, рожден 7 мая 1941 года», — написала Зинаида Федоровна на открытке и упрятала ее глубоко в одеяльце ребенка. Саша проснулся и заплакал, она прижала его к себе, прикрыв полой коверкотового пальто, и стала, сама закрыв глаза, баюкать его. Сын проголодался: у нее с утра уже совсем не было молока.

«Вы, наверное, очень устали с ребеночком? — услыхала она участливый голос. — Дайте его мне, понянчу». Девушка с упругими розовыми щеками, этакая крепенькая коротышка, в прорезиненном плаще с капюшоном, подсела к Зинаиде Федоровне.

Она взяла Сашу и безуспешно попыталась его угомонить.

Потом они решили, что надо его перевернуть, и Зинаида Федоровна сходила в вагон, где у нее сушились пеленки. Когда плачущего малютку развернули, девушка увидала открытку, и Зинаида Федоровна объяснила, что это как бы Сашин паспорт на всякий случай. Потом оказалось, что у нее все же в грудях собралось немного молока. Она покормила Сашу, и малыш уснул у девушки на руках.

Девушка коротко рассказала о себе. Она была очень довольна, что поезд идет в Вологду, потому как она сама была вологодская, хотя последнее время жила в Чудове и работала там кассиршей в магазине. Теперь она ехала домой, в колхозе нужны рабочие руки, а, кроме того, отца паралич разбил, как похоронную на старшего брата получили.

Слушая окающий говорок случайной знакомой, Зинаида Федоровна задремала, привалившись спиной к стволу березки.

Под вечер мосток починили, паровоз свистком призвал пассажиров в вагоны. Девушка разбудила Зинаиду Федоровну и пошла с ней в вагон — она сумела втиснуться в то же купе и попросила опять Сашу к себе: она хотела, чтобы измученная мать еще вздремнула.

Сжавшись в своем уголке на нижней полке, Зинаида Федоровна уснула. Проснулась она от толчка, швырнувшего ее на приоконный столик. Стук колес под полом вагона сразу стих. От головы поезда донесся глухой взрыв фугаски, и там что-то со скрежетом рушилось. Над крышей нарастал тошнотный рокот моторов и пулеметная стрельба. Женщина, ехавшая с двумя детьми на средней полке, вдруг, хватаясь руками за воздух, свалилась вниз. Ее лицо заливала кровь, а в потолке вагона через пулевые пробоины заголубело небо. У Зинаиды Федоровны, как в кошмарном сне, перехватило горло. В общей панике она ринулась из вагона. Ее чуть не растоптали, но какой-то инвалид, упершись ей костылем в спину, вытолкнул ее из тамбура. Она скатилась с откоса и лежала в кювете до тех пор, пока самолеты еще раз обстреляли состав. От страха она отупела: не видела самолетов, не слышала стрельбы и рева моторов и все же инстинктивно угадала момент, когда можно было бежать дальше, и она побежала вперед, прижимая к груди сумочку.

На пути попалась мочажина. Зинаида Федоровна остановилась и вдруг увидела на своем пальто кровь: это была кровь матери двоих детей, убитой в вагоне. И опять, как в кошмаре, она нарвала травы и почистилась, а потом, обходя болотце, вскарабкалась на насыпь к паровозу со взорванным котлом. Тут она увидела двух мертвецов в замасленной одежде; лица их были накрыты мокрыми фуражками. На краю насыпи сидел парень, голый по пояс, обваренный паром. Он воймя завывал. Рослая девица в гимнастерке уговаривала парня крепиться и разрывала на бинты чью-то рубаху. Были тут и еще люди, они тихо говорили и курили. Зинаида Федоровна услыхала, что впереди, совсем недалеко, станция и туда можно запросто добраться пешком. И она пошла туда, понимая, что оставляет сына.

Но, шагая по шпалам и спотыкаясь, она убеждала себя, что убегает лишь от мертвых, от раненых, от простреленных вагонов и разбитого паровоза, что эшелону беженцев окажут помощь, его подтянут к станции, и она встретит его, но она хоть немного, хоть на несколько часов освободится от кошмара.

В числе первых оставивших поезд беженцев она добралась до станции. Входной семафор валялся близ воронки от мощной фугаски; другая фугаска угодила в то место, где должна была быть первая стрелка; развороченный путь никто не чинил; в окнах станционного здания не уцелело ни одного стекла, лишь в одной комнате при свете «летучей мыши» толпились люди, окружившие телеграфный аппарат. И тут не было спасения от войны, и отсюда надо было бежать. Откуда-то стало известно, что отправлялся состав со станками и машинами, вывезенными из Ленинграда. Беженцы бросились к этому поезду, и вместе со всеми и Зинаида Федоровна. Взобравшись на платформу, она юркнула под брезент. Кто-то ехавший тут до нее бросил охапку соломы, она упала на солому и затаилась. Состав вскоре тронулся. И тут она попыталась отдать себе отчет в сделанном: она поняла, что она сделала, но на раздумья и тем более на какие-либо действия у нее уже не было ни физических, ни моральных сил. Скорчившись на соломе и пригревшись, она уснула.