Отец - Георгий Соловьев

Вел концерт сам Селяничев и делал это строго и чинно, как в столичном зале имени Чайковского. Концерт начал хор величавыми, как гимны, песнями, потом выступали с торжественными стихами декламаторы; у трио баянистов и скрипичного квартета в репертуаре была классика.

Затем концерт стал окрашиваться в легко-веселые тона. Тут были и лихая матросская пляска, и скетч, и водевиль, в которых женские роли исполняли матросы, наряженные в пошитые из старых сигнальных флагов платья, а форменные скороходовские ботинки на ногах «актрис» блестели, «как волчий глаз под рождество».

Как преобразились те самые люди, которых Дмитрий Александрович какой-нибудь час назад видел окаменевшими в строю! Будто оттаяли. Двухметровый детина — правофланговый боцманской команды — оказался тенором, солистом хора, котельный машинист — отменным скрипачом, а начальник медицинской службы побаловался на эстраде со штангой, показывая свое отличное здоровье и силу.

Матрос со скуластым лицом изображал птиц. Он ворковал голубем, трубил лебедем и заливался соловьем. Сам он был кругленький и низкорослый, а очень похоже и комично передразнивал танцующего журавля, летящего гуся и скакуна-воробья. Под конец он залился жаворонком и, трепыхая ладонями, как крылышками, убежал так, что показалось, вот-вот он взовьется в небо над крейсером. Что-то бесконечно милое было в этом номере, как будто матрос поведал о своей любви к родной ему и далекой от моря стороне.

— Бис! Умитбаева! — заревели зрители.

Но артист и не показался. «И правильно делает, — одобрил его Дмитрий Александрович. — Хорошеньким надо угощать понемножку». И вдруг ему самому привиделась зимняя степь и большие жаворонки на заснеженной дороге.

«В степи сейчас весна, небось, в разгаре… И ты, братуха, перед праздником отлично „отстрелялся“. — Дмитрий Александрович улыбнулся тому, как брат Артем сравнивал весенний сев с хорошо подготовленным залпом. — А здорово башкиренок матросов за душу взял…»

Дмитрий Александрович вспомнил вчерашний шуточный доклад Селяничева о том, что с корабля свезено на берег три мешка матросских писем, а морякам из родных краев привезено пять мешков. Он стал думать о своих, об отце и матери, о милых племянниках. Как-то там нынче празднуют в родной маленькой квартирке? Радостно им тоже всем.

X

Это была знаменитая самодеятельность крейсера. В иностранных портах, куда приходили советские корабли с визитами дружбы, такие концерты привлекали десятки тысяч зрителей. Сдержанность Селяничева, его приятный голос и весь вид его, красивого и сильного человека, были как бы последним штрихом концерта.

«Чистый он душой, — думал о Селяничеве Дмитрий Александрович. — Даже чересчур чист и прямодушен, безо всякой хитринки и дипломатии служит: далеко не уйдет».

После успешной стрельбы командир соединения контр-адмирал Арыков но праву первенствующего в командирском салоне лица пригласил к обеду старпома Платонова и Селяничева. Этим адмирал показал свое благорасположение к командованию крейсера. Однако Арыков никакого разговора за столам не заводил. Плотно пообедав, он позвонил и, не глядя на вестового, потребовал чаю.

— И мне, пожалуйста, — попросил Селяничев.

Когда чай был подан, Селяничев сказал вестовому:

— Спасибо.

Арыков усмехнулся и процедил:

— Зарядите пушку, пожалуйста. Спасибо, что выстрелили. Это занятно.

Селяничев не вдруг понял смысл слов Арыкова и, лишь допив чай, простодушно объяснил:

— Когда матрос у пушки, он служит Родине, и тут ему ни «спасибо», ни «пожалуйста» не нужно; если он подает тебе еду, следует быть с ним вежливым.

— Матрос на корабле любым действием своим служит Родине, — жестко проговорил Арыков. — Он военнослужащий и подчиненный — это прежде всего.

— Но у него есть чувство человеческого достоинства. И это достоинство военная служба должна не унижать, а возвышать, — стоял на своем Селяничев.

— Политработа?.. — недобро сказал Арыков. — Политработа вверх ногами. — Он встал и вышел из салона. Офицеры тоже поднялись и вышли вслед за адмиралом: морской этикет не позволял никому оставаться за столом.

В давнее время на Тихом океане всефлотской известностью пользовался командир подводной лодки Арыков. Прославился он своими чудаческими начинаниями, которые выдавал за новаторство. Однажды он посадил без берега на несколько недель всех своих командиров и заставил их сочинять новый корабельный устав: действующий устав, по его мнению, не годился для подводных лодок. Он отдавал приказы, обязывая подчиненных в точно указанный срок сплошь стать изобретателями.

В то время на флоте подводники боролись за увеличение срока плавания лодок в море без захода в базы. Арыков поставил рекорд. В сверхдлительном походе он устраивал баню в лодочном отсеке. И по разработанной им инструкции подводники учились мыть себя с головы до пяток лишь одним стаканом пресной воды. Положив лодку на грунт, он устраивал нелепые учения по перетаскиванию торпед из кормового отсека в носовой. Объявил даже конкурс на лучшее проявление героизма в походе.

В базу лодка вернулась с изношенными механизмами, с покореженным штормами корпусом и надолго встала в капитальный ремонт. И хотя впоследствии такие дорогостоящие рекорды были осуждены, Арыков получил орден.

Во время ремонта своей лодки он потребовал укоротить спальные диваны в комсоставском отсеке, чтобы командный состав не «разлагался», а спал вместе с матросами. Когда Арыков дежурил по соединению, все трепетали от страха. Доставалось от него и молодому лейтенанту Поройкову. В конце концов Арыков уехал учиться в академию, чему все в подплаве были рады.

Теперь, в адмиральском чине, Арыков стал дородным мужчиной, густо поседел, располнел, говорил медленно, немногословно, чуть выпячивая нижнюю губу; распекая подчиненных, не стеснялся в выборе выражений, а властью пользовался без сдерживающих начал.

Дмитрий Александрович готов был биться об заклад, что у командира соединения уже складывалось мнение о Селяничеве, как о «гнилом либерале» и «культурном демагоге», и дерзость замполита он не оставит без последствий.

Когда концерт закончился, Селяничев подошел к Дмитрию Александровичу.

— Как наше матросское по форме и социалистическое по содержанию искусство? — спросил он.

— Именно матросское и социалистическое.

— Вот-вот… — обрадовался Селяничев.

— А вы, Аркадий Кириллович, не откажите отобедать сегодня со мной.

Дмитрий Александрович решил немного пожурить Селяничева за его опасный спор с адмиралом, но чтобы сделать это поделикатней, он пригласил на обед и старпома.

Солнце заглядывало в отдраенные иллюминаторы салона, отделанного под светлое дерево, повевал морской ветерок. Обедали не торопясь, по-праздничному. Перебирали подробности парада, строили планы на летнюю кампанию, поговорили о графике отпусков. Селяничев находился в отличном настроении. Молодой и деятельный, отдающийся своему делу, он воспринимал праздник и все связанное с ним, как свой день, когда человеку позволено, даже обязательно нужно, поликовать в душе. Дмитрию Александровичу совсем не хотелось его журить, и он сказал:

— Как жаль, что у меня в салоне вина не водится. Уж так мне хочется поднять бокал, этакий с брызгами игристого вина, за вас, Петр Сергеевич, как за самую суровую и верную службу, и за вас, Аркадий Кириллович, — олицетворение души этой нашей морской службы.

— Ух, как вы, — Селяничев нежно покраснел. — Нет, я просто постоянно чувствую большую душу службы, она богата, светла, а потому и я чувствую себя богатым. — Вдруг Селяничев запнулся, растерянно взглянул на командира и спросил: — А как понимать слова адмирала Арыкова насчет политработы «вверх ногами»?

— Видите ли, наш флагман — человек суровый. — Дмитрий Александрович помялся. — Он человек, влюбленный в устав.

— Мы все любим в службе уставный порядок… А почему он не захотел говорить о достоинстве воина?

— А вам обязательно нужно об этом беседовать с адмиралом?

— Желательно было бы.

— Вы, Аркадий Кириллович, нагрубили адмиралу, — заметил Платонов.

— Вот как?! Каким же образом?

— А так. Хорошему тону учить вздумали, да еще при вестовых.

— Да что вы, Петр Сергеевич!

— Именно так.

— С начальником и нужно осторожно разговаривать, — вмешался Дмитрий Александрович. — А вы, действительно, начали флагману какие-то принципы втолковывать. Теперь доведись вам по службе промашку дать… Понимаете ли?

— Ну, а как же все-таки понимать его насчет политработы?

— Не любит он политработников, — прямо сказал Платонов и замолчал.

Молчал и Дмитрий Александрович. Разговор принял для него, командира крейсера, нежелательный оборот. Селяничев понял причину заминки и, краснея, усердно принялся за свиную отбивную.