Русские писатели и публицисты о русском народе - Дамир Соловьев

<…>

Боже мой, а на Западе, где хотите и в каком угодно народе, – разве меньше пьянства и воровства, не такое же разве зверство, и при этом ожесточение (чего нет в нашем народе) и уже истинное, заправское невежество, настоящее непросвещение, потому что иной раз соединено с таким беззаконием, которое уже не считается там грехом, а именно стало считаться правдой, а не грехом. Но пусть, все-таки пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности), никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: «Я сделал неправду». Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена. Грех есть смрад, и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос вечное. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что́ народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что́ ставит своим лучшим желанием, что́ возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа – Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее, всенародное дело свое всегда по-христиански. Вы скажете с насмешкой: «Плакать – это мало, воздыхать тоже, надо и делать, надо и быть». А у вас-то у самих, господа русские просвещенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ставите? Но знайте, что в народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы, до которых не коснулось еще наблюдение ваше. Есть эти праведники и страдальцы за правду, – видим мы их иль не видим. Не знаю; кому дано видеть, тот, конечно, увидит их и осмыслит, кто же видит лишь образ звериный, тот, конечно, ничего не увидит. Но народ, по крайней мере, знает, что они есть у него, верит, что они есть, крепок этою мыслью и уповает, что они всегда в нужную всеобщую минуту спасут его. И сколько раз наш народ спасал отечество? И еще недавно, засмердев в грехе, в пьянстве и в беснравии, он обрадовался духовно, весь в своей целокупности, последней войне за Христову веру, попранную у славян мусульманами. Он принял ее, он схватился за нее как за жертву очищения своего за грехи и бесправие, он посылал сыновей своих умирать за святое дело, а не кричал, что падает рубль и что цена на говядину стала дороже. Он жадно слушал, жадно расспрашивал и сам читал о войне, и мы тому все свидетели, много нас есть тому свидетелей.[415]

Да: мы уже по тому одному не с народом и не можем понять его, что хоть и знаем и понимаем его отношения к Царю, но вместить не можем в себя во всей полноте самого главного и необходимого пункта в судьбах наших: что отношение это русского народа к Царю своему есть самый особливый пункт, отличающий народ наш от всех других народов Европы и всего мира; что это не временное только дело у нас, не переходящее, не признак лишь детства народного, например, его роста и проч., как заключил бы иной умник, но вековое, всегдашнее и никогда, по крайней мере еще долго, очень долго оно не изменится. Так как же после этого (уже по этому только одному) народ наш не особлив ото всех народов и не заключает в себе особой идеи? Не ясно ли, напротив, что народ наш носит в себе органический зачаток идеи, от всего света особливой. Идея же эта заключает в себе такую великую у нас силу, что, конечно, повлияет на всю дальнейшую историю нашу, а так как она совсем особливая и как ни у кого, то и история наша не может быть похожею на историю других европейских народов, тем боле ее рабской копией.[416]

Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864)

О, порядок! Недаром во мне, как во всяком русском человеке, таится к тебе закоснелая, непримиримая ненависть… Как истинно русский человек, т. е. как смесь фанатика с ёрником <…>, я не стал в борьбу с тем, с кем нельзя бороться; подчинился всему нелепому в доме, всему злу порядка, но потом <понял>, что с умом я могу делать, что хочу.

<…>

А вот этакой факт гораздо назидательнее. В деревне a Ponte Mariano … стоит на перекрестке прекрасный образ Мадонны; а в каком-нибудь Спасском, подле Москвы, в бедной деревенской церкви суздальские иконы. Но в Понте а Мариано живут язычники, буквально язычники, которые едва ли имеют понятие о том, что Богородица не Бог; а в селе Спасском молятся уродливым иконам истинные христиане, которые знают сердцем, что не иконам, а Незримому они молятся.

Письмо к М. П. Погодину из Флоренции от 27 октября 1857 г.[417]

Тут только старое хорошо. Жизнь впереди – наша, наша, наша! Это всё изжилось и измельчало. Нужна уже мне ограниченность, чтобы чему-нибудь в их настоящем завидовать… Даже наша жирная, пьющая без просыпу и сопровождаемая загулами до зеленого змия Масленица носит в себе больше, чем их теперешний карнавал, семян жизни, широты, братства!.. Чтобы так поэтизировать Италию и жизнь в ней, в ущерб нашей, как это делал покойник Гоголь, надобно иметь эгоистическую и притом хохлацкую душу…

Письмо к М. П. Погодину из Флоренции от 26 янв. 1858 г.[418]

Как раздвоился тип греческой жизни на Одиссея и Ахилла, так с давних пор раздвоился наш народный тип. Он раздвоен уже в первоначальных сказаниях, в богатырских сказках, и только насильственно можно сливать этот тип в один и отрицать двойственность. Должно принять, как равно живые стихии – и Добрыню Никитича, и Алешу Поповича с Чурилой Пленковичем. В этих типах с самого появления их в простых и несколько грубоватых изображениях, заметно уже много сметки и того юмора, который составляет часто выкупающую сторону русского человека в отношении ко многим темным его сторонам. Тип же Ильи Муромца, которым одним хотят многие заменить два этих разнородных жизненных типа, есть уже исключительное, героическое, уже не просто народное, а просветленное христианством – хотя и правда то, что, может быть, ничье народное не представляет стихийных начал, столь доступных просветлению или, лучше сказать, ничье народное не представляет такой мягкости, такого отсутствия темных стихийных начал, противоборствующих просветлению, такого отсутствия гордости, жесткости, злопамятности, порывистой страстности. Это отсутствие только в своем просветлении становится смирением, незлобием, великодушием, самоотвержением – но предоставленное само себе, становится чисто отрицательным свойством, может перейти в постыдное равнодушие, «тлетворную» ложь, хамство Фамусова и добродушно смиренное взяточничество Юсова, в китайский застой, мертвящую лень, постыдную и унижающую человека запущенность жизни. Грань, отделяющая степень этих отрицательных свойств, на которой они – пороки, от степени, на которой они просветляются в добродетели, т. е. на которой они очищают в нас поле всему доброму, так мало резка, что в наших душевных отношениях к ней нужна великая осмотрительность. С другой стороны, жизнь этих отрицательных свойств нашей натуры так сильна и крепка, что вечно в нас сказывается то отпором, то сочувствием, то, наконец, нашим критическим чувством, ибо эти же отрицательные, т. е. умеряющие все жесткое начала, борются в нашей душе со всем резким, смеются над ним в нас самих, и в других народах порождают недоверие и иронию, съедают, как ржавчина, все фальшиво-героическое.

Ап. Григорьев, Взгляд на «Историю России», соч. С. Соловьева.[419]

Четыре дня прожил я в Ярославле и все не мог находиться по его церквам и монастырям, налюбоваться на его Волгу. Да! вот настоящая столица Поволжья, с даровитым, умным, хоть и ёрническим народом, с торговой жизнью.

Письмо к Н. Н. Страхову от 18 июня 1861 г.[420]

Николай Яковлевич Данилевский (1822–1885)

Почему так хорошо уживаются вместе и потом мало-помалу сливаются германские племена с романскими, а славянские с финскими? Германские же со славянскими, напротив того, друг друга отталкивают, антипатичны одно другому; и если где одно замещает другое, то предварительно истребляет своего предшественника, как сделали немцы с полабскими племенами и с прибалтийскими славянскими поморянами. Это-то бессознательное чувство, этот-то исторический инстинкт и заставляет Европу не любить Россию. Куда девается тут беспристрастие взгляда, – которым не обделена, однако же, и Европа, и особливо Германия, – когда дело идет о чуждых народностях? Всё самобытно русское и славянское кажется ей достойным презрения, и искоренение его составляет священнейшую обязанность и истинную задачу цивилизации.

Gemeiner Russe, Bartrusse[421] суть термины величайшего презрения на языке европейца, и в особенности немца. Русский в глазах их может претендовать на достоинство человека только тогда, когда потерял уже свой национальный облик. Прочтите отзывы путешественников, пользующихся очень большою популярностью заграницей, – вы увидите в них симпатию к самоедам, корякам, якутам, татарам, к кому угодно, только не к русскому народу; посмотрите, как ведут себя иностранные управляющие с русскими крестьянами; обратите внимание на отношение приезжающих в Россию матросов к артельщикам и вообще биржевым работникам; прочтите статьи о России в европейских газетах, в которых выражаются мнения и страсти просвещенной части публики; наконец, проследите отношение европейских правительств к России. Вы увидите, что во всех этих разнообразных сферах господствует один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по обстоятельствам, форму недоверчивости, злорадства, ненависти или презрения. Явление, касающееся всех сфер жизни, от политических до обыкновенных житейских отношений, распространенное во всех слоях общества, притом не имеющее никакого фактического основания, может недриться только в общем инстинктивном сознании той коренной розни, которая лежит в исторических началах и в исторических задачах племен. Одним словом, удовлетворительное объяснение как этой политической несправедливости, так и этой общественной неприязненности можно найти только в том, что Европа признает Россию и славянство чем-то для себя чуждым, и не только чуждым, но и враждебным. Для беспристрастного наблюдателя это неотвержимый факт.