Старик и ангел - Александр Кабаков

Герой (спуская курок): Прощайте, полковник…

Машина взрывается. Из пламени, шатаясь, выходит полковник. Он в наручниках, на которых болтается вырванное рулевое колесо, что не мешает ему держать автомат (крупным планом новейший русский автомат), и целится в героя. Герой стреляет ему в ногу. Полковник падает, выпустив длинную автоматную очередь в воздух (крупным планом кровь на его штанине и выпавшая из коленного кармана полковника медаль, предназначенная герою). Герой подходит к лежащему, ногой отбрасывает автомат, наклоняется и поднимает медаль.

Герой (читает на медали и комментирует): За заслуги третьей степени… Thank you, motherfuckers.

Герой размахивается и швыряет медаль в степь (возможно — в пустыню, в джунгли, в набегающую на песчаный берег океанскую волну)…

…Пылает машина…

…На дороге лежат неподвижное тело водителя и корчащийся от боли полковник…

…По пустой дороге уходит вдаль герой. В его бессильно опущенной руке — пистолет…

Звучит песня на непонятном английском языке, идут бесконечные титры.

Шагая по пустому шоссе, Сергей Григорьевич размышлял о многом.

Прежде всего, конечно, как обычно в последнее время, — о своем безумии. Мало, что ли, инфарктников, думал он, но никогда я не слышал, чтобы это сопровождалось сумасшествием, навязчивыми мыслями и галлюцинациями, да еще такими… Может, не галлюцинации все же?..

Далее — о своей личной жизни, которая так быстро и так круто изменилась. Таня… Может, галлюцинация все же?..

Кроме того, он думал о бедняге полковнике, о случайно нашедшемся и тут же потерянном брате, о мотоциклистах, о бессмертии, о власти Зла над миром и о своей несуществующей душе. Может, все же существует, наврал полковник?..

И при этом он посматривал вокруг: запросто пропустишь поворот с этого странно пустого шоссе к больнице. Интересно, почему больница, стоящая на отшибе в пригороде, называется градская, пятая градская? Что, тоже галлюцинация?..

А шоссе себе тянулось, ровное и абсолютно пустое, мертвое, и вполне можно было предположить, что иногда оно сворачивается в трубу.

Глава двадцать третья

Неожиданное продолжение и полное объяснение всего

Итак, он шел по пустому шоссе и все более утверждался в уверенности, что идет по тому самому Шоссе, на котором теперь почему-то нет ни единой машины.

«Интересно, — подумал он, — и ведь людей тоже нет — хотя бы один какой-нибудь полоумный вроде меня плелся…»

Тут же он и увидел людей.

Точнее, вдалеке он увидел темную полосу, пересекавшую дорожное полотно от края до края, полоса едва заметно шевелилась, оттуда доносились еле слышные крики — словом, можно было предположить, что дорогу перегородила толпа.

Он ускорил, насколько мог, шаги и уже минут через десять-пятнадцать оказался среди топчущихся на Шоссе сотен, если не тысяч людей.

Люди эти, несомненно, собрались здесь на митинг. Над толпой колыхались, сворачиваясь, так что невозможно было разобрать написанное, и вдруг, от легкого ветра, разворачиваясь полностью, узкие полотнища транспарантов. Кузнецов старался не оказаться включенным в толпу, удерживался у ее размытого края и читал лозунги.

Вот что было написано на красных, синих, белых и нескольких черных полотнищах:

«РОССИЯ — НЕ МОТОЦИКЛ!»

«ДОЛОЙ ТРУБУ, ОСВОБОДИТЕ ДОРОГУ!»

«СОБЛЮДАЙТЕ ВАШИ ПДД!»

«ВЫ НАС НЕ ОБЪЕДЕТЕ!»

«ДОЛОЙ ВЛАСТЬ ГИБДД!»

«ЗАКОНЫ — ДЛЯ ЛЮДЕЙ, А НЕ ДЛЯ МАШИН!»

И все остальные лозунги были в этом же духе — получалось, что это митинг противников дорожного движения. Был, правда, один совсем непонятный лозунг: «ОСТАНОВИМ ЧЕРНУЮ СТРУЮ!», вокруг него толпа собралась особенно плотная. Помимо текстов были и рисованные символы — тоже весьма странные: расплывчатые изображения животных, у которых вместо ног были колеса. Никаких обычных политических эмблем — крестов, звезд или хотя бы свастик — Кузнецов не заметил.

Составляли толпу люди большей частью молодые, одетые, как принято у молодежи, странно и неаккуратно, но не бедно. Юноши были в узких, будто с младшего брата, пальтишках и рваных джинсах — но в дорогих строгих туфлях. Джинсы на девушках были обтягивающие, как рейтузы, курточки тоже вроде бы на размер меньше, чем требовалось, однако из прекрасной кожи. Все они, без исключений, укутали шею шарфами, свернутыми зачем-то в удавки, будто толпа изготовилась к массовому суициду. Можно было заметить и прилично выглядящих господ среднего возраста, и просто какой-то неопределенный народ без явных социальных примет. Одно объединяло тех, кого Кузнецов мог рассмотреть со своего места, со стороны: лица у большинства были приятные, с любезным выражением, вполне осмысленные. Такие он не привык видеть в обычной толпе — когда шел к автобусу, чтобы ехать в институт, или ехал в самом автобусе, или когда заходил в магазин за продуктами… Пожалуй, только среди студентов встречались подобные ребята, всегда находившиеся в состоянии непонятного ему спокойного, свободного веселья, в его молодости ничего подобного не было. Какой-то странный митинг, подумал Кузнецов, немало митингов и демонстраций повидавший за последние четверть века, какой-то митинг прилично воспитанных людей…

Между тем, как он ни старался удержаться, толпа понемногу втягивала его. Плывя в ней, Кузнецов обнаружил, что митинг был не таким уж сплошь симпатичным — то и дело он ловил раздраженные, даже злобные взгляды, мелькали изношенные дурной жизнью лица… Вдруг налетел на взвинченных, исполненных ярости юношей, большей частью бритоголовых, в полувоенной одежде, потом на кучку стариков, его ровесников и старше, угрюмых и молчаливых. Но все, даже самые неприятные на вид, толкнув соседа, извинялись! Видимо, тут было так принято. Это наверняка единственное место в стране, подумал Кузнецов, где, толкнув, извиняются. Странно, опять ничего не понимаю, думал Кузнецов. Наверное, снова галлюцинация, бред, сон…

— Ты, дед, к славянам не прислоняйся, — услышал он и увидел сказавшего, крепкого малого лет тридцати с лишним, из бритоголовых, в короткой нейлоновой куртке, камуфляжных штанах и высоких шнурованных ботинках. Смотрел он на Кузнецова в упор, во взгляде светлых его глаз не было определенного выражения. — Не прислоняйся, тут русские идут, а ты двигай к своему хазарскому племени, вон кровные твои кучкуются…

— Это еще неизвестно, кто из нас больший славянин! — неожиданно для себя, потеряв всякую осторожность, разъярился Кузнецов. — Ты, парень, у меня кровь на анализ брал?

— Вот придет время, и возьмем, — тихо, но отчетливо сказал светлоглазый. — Когда русские поднимутся, поздно прятаться будет…

Кузнецов собрался было ответить еще более резко, но тут движение толпы вынесло Кузнецова к другому ее краю.

Он мгновенно оцепенел от прихлынувшего страха.

Метрах в десяти от первого ряда толпы стояла ровная, сплошная, отливающая металлом тройная шеренга черных полицейских, в таком количестве еще больше похожих на роботов из рядового фантастического фильма.

Между толпой и роботами картинно застыли два человека — двухметровый атлет с красиво растрепанными кудрями и холеным, но простонародным лицом держал под руку сухощавого старика с седой революционной эспаньолкой. Они стояли лицами к толпе — в этом была демонстрация и презрения к полицейским, и единства с митингующими.

Атлет поднял руку, и толпа затихла. Выждав минуту, пока тишина не стала абсолютной, старик с эспаньолкой тоже вскинул руку, но не вверх, а под углом, в римском приветствии, и неожиданно мощным голосом выкрикнул: «Черной струе — нет! Черный фашизм — долой!» Упоминание фашизма странно прозвучало, в то время как правая рука фюрера косо упиралась в небо, но митинг, видимо, не придал значения этой странности.

— Фашисты! Фашисты! — ревела еще минуту назад мирно посмеивавшаяся толпа, адресуясь полицейским.

Между тем кудрявый богатырь резко повернулся, шагнул к ближайшему полицейскому, ловко выдернул дубинку, висевшую у того в специальной петле на поясе, и тут же бросил резиновую палку в толпу, где ее поймал один из бритоголовых.

Шеренга черных немедленно двинулась вперед, к митингующим. Разнесся голос, усиленный невидимым динамиком: «Освободите шоссе! Через десять минут начнется плановое сворачивание, после чего по трубе будет пущена черная струя! Немедленно освободите шоссе!» Полицейские перешли на бег, и первые удары дубинок и пластиковых щитов посыпались на головы. Неизвестно откуда полетели камни, мелькнули в воздухе бутылки с горящими тряпочными хвостами…

Сергей Григорьевич напряг все силы и вырвался из свалки, получив все же довольно сильный, рассекший бровь, удар дубинкой по лбу.