Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Замечательным, легким гостем. Семья радовалась, когда он приезжал. С ним никогда не было скучно или затруднительно, за ним не надо было как-то ухаживать и развлекать его. Мы никогда не спорили — спор возникает, когда люди задерживаются на одном определенном уровне рассуждений. Он всегда имел в виду более высокий или общий уровень, над конкретной темой, а за ним еще один и т. д. Поэтому спорный вопрос снимался. "Малых правд пустая пря", как сказал Ходасевич, его не увлекала. А когда ему хотелось поесть что-то особенное, он шел на улицу Красина (минут пять) и покупал себе пельмени.

Почему Бродский звал вас Мика?

Потому что так меня звали с детства родители, а потом родственники и приятели.

Вы признались, что не оценили "Большую элегию Джону Донну", когда Бродский прочитал ее вам в 1964 году[59]. Что вы думаете об этой элегии сейчас?

Я боюсь, что я перечитал ее с тех пор всего один раз и это было очень давно. Я по-прежнему думаю, что это виртуозное произведение, но она, по-моему, слишком длинная, слишком умственная. Я до сих пор не очень понял ее содержание. Хотя технически, композиция и прочее — все изумительно. И написана она с большой страстью. Тут я должен признаться, что я не очень хороший читатель стихов.

Андрей Сергеев рассказывает о нескольких выступлениях Бродского в Москве: в одной квартире в Лефортово, в ФБОНе (Фундаментальная библиотека общественных наук), на переводческой секции Союза писателей, где его приняли враждебно поэты СМОГа, в частности Губанов[60]. Вы бывали на этих или других выступлениях Бродского?

Был только на одном выступлении — в Союзе писателей. Помню только, что один из "смогов" начал говорить, что, мол, мы это слышали, это вроде Ахматовой. Андрей Сергеев, которого я видел впервые, очень авторитетно его обрезал. Помню, меня тронула эта лояльность, но подумал: суров. Он очень любил Бродского и был верным человеком. Восхищался, в частности, тем, что Бродский — единственный, кто может написать длинное лирическое стихотворение.

Когда вы слушали, как Бродский читает свои стихи, вы были в состоянии воспринимать их на слух? Или у вас, как у многих других, было ощущение, что вы бежите за ним по рытвинам и ухабам?

Он читал так, что похоже было на постоянное крещендо. Процесс завораживал, смысла доходило (до меня) половина. В музыке его (словесного смысла) вообще нет, а она действует. Никаких ухабов и рытвин, а очень сильный и увлекательный поток. Потом, с бумаги, доходила примерно еще четверть, а потом через несколько чтений — все (что вообще до тебя может дойти). В Америке он стал читать сдержаннее, там принято читать более сухо. Но он все равно читал по- своему. Его чтение мне кажется идеальным. Один человек мне сказал: "Когда он читает сам, кажется — конец света, а посмотришь на бумаге — стихи как стихи". Я согласен с первой частью и не согласен со второй.

Вы присутствовали на выступлении Бродского в Бостонском университете. Расскажите о вашем впечатлении.

Зал был битком набит: в Бостоне живет много русских эмигрантов. И он читал всю дорогу по-английски, а наши люди очень плохо знают английский язык. Даже местные, сидевшие рядом с ним на эстраде, понимали от силы наполовину: у него был довольно сильный акцент. А эмигранты сидели в полном недоумении — по-русски он не прочитал ничего. Он считал: здесь живешь — этот язык и слушай.

Где вы видите истоки его манеры чтения?

Не знаю, я почти никогда не слышал, как поэты читают. Никогда не ходил в Политехнический музей. Один раз я слышал, как Мартынов читал, и Слуцкого слышал. Истоков никаких не знаю. Мне кажется, что его чтение очень правильно, что оно таким и должно быть. Он очень не любил, как актеры читают, потому что там какие-то нажимы есть, там дробится музыка; они как бы вытаскивают смысл, а на самом деле я не знаю, где больше смысла — в размере, в его анжабеманах или в том, что говорится.

Бродский восхищался вашими переводами Фолкнера, повторяя, что вы обновили русский язык[61]. Вы согласны с такой высокой оценкой вашей работы!

Не хотелось бы спорить с великим человеком. Я лично никогда об этом не думал. Если кто и обновлял, то Фолкнер и прежде всего сознанием, естественно, неотторжимым от языка.

Как соотносится ваша практика перевода с вашей теорией?

У меня нет никакой теории. Только одно соображение: то, что происходит в книге — движения, звуки, запахи, диалог, топография, переживания, — должно происходить с тобой и укладываться приблизительно в такие же фразы, желательно не более длинные и ритмически организованные подобным образом. Это возможно потому, что происходящее в книге на самом деле происходит в сознании. И почему бы при наличии некоторого резонанса тому же не произойти в другом? Но это относится к прозе, насчет поэзии — не знаю.

Вы сказали, что перевод — "сомнительное дело". Что побуждает вас к этой трудной, муравьиной, плохо оплачиваемой работе?

Не знаю, может быть потому, что я другой не хочу работы. Я вообще-то инженер по образованию, физик, но на самом деле мне нравится перевод. Это серьезный вопрос. Ты имеешь дело с лучшими писателями, точнее, имел до девяностых годов, сейчас похуже стало. Если ты сам не пишешь, то по крайней мере хорошо читаешь.

Бродский посвятил вам одно из лучших своих стихотворений "1972 год". Оно написано в декабре, когда Бродский был уже вне России. Как и когда вы узнали об этом посвящении?

Он время от времени присылал мне стихи, в том числе и это. Я считаю, что я ни при чем здесь, а стихотворение очень хорошее. Я читал его вне зависимости от себя и считал, что оно несколько преждевременное: ему было всего тридцать два года, какое там старение?

Преждевременное? Но посмотрите, как рано Пушкин запел о старости: "Уже я стар" (1815), "Услышу старости угрозы" (1816). У Бродского масса параллелей с Пушкиным. Он и Нобелевскую премию себе предсказал еще в 1968 году[62].

Мы один раз сидели у Сергеева втроем, всех ругали, смеялись, а потом Бродский говорит: "Вот быть бы поэтом- президентом!" Мы долго хохотали и он сам дольше всех, понимая, что это невозможно. Это сейчас его биография строится как восхождение на Олимп. Я его видел в плохом виде и перед ссылкой и после ссылки. И кроме того, что он знал, что он обязан правильные писать стихи, никакой идеи Нобелевской премии не было.

Правильные в смысле поэтического языка?

Правильные в смысле того, что он думает. Конечно, он мог бы с этой страной замечательно примириться, но он свой долг поэтический знал, поэтому ничего и не опубликовал при советской власти, два-три стишка.

По-моему, больше: три — в журнале "Костер" ("Баллада о маленьком буксире", Стихи: "Кто открыл Америку" — 1962, № 11, и "Январь" — 1966, № 1), два — в "Молодом Ленинграде 1966" ("Обоз" и "Я обнял эти плечи и взглянул…") и два в "Дне поэзии 1967" (На смерть Т. С. Элиота" и "В деревне Бог живет не по углам…").

Я знаю одну публикацию в Эстонии и в "Дне поэзии".

Да, в Тарту, "Подсвечник" в университетской газете — 26 декабря 1969 года, и еще одно — "Тракторы просыпаются с петухами…" в Коношенской районной газете "Призыв" — 14 августа 1965). Итого девять.

В принципе ему один наш большой поэт устраивал публикацию не то в "Юности", не то в "Новом мире". Я не хочу называть его имя.

Имя это всем известно.

Бродский послал его на три буквы, когда тот попросил его одну строфу выкинуть. Тот же Сергеев говорил, что прозу можно писать о чем-то умалчивая, а стихи так писать нельзя, стихи можно писать, полностью отдавшись им. Так был устроен Бродский. Даровитых людей много было, но выделился Бродский, потому что внутренний голос не позволял ему что- то делать. Этот внутренний голос не у всех так развит и почти ни у кого так не развит, как он был развит у Бродского.

Вы думаете, что Бродский знал себе цену?

Да. Но не всегда. Я помню, о "Песне невинности, она же — опыта", я сказал: "Замечательный стишок", а он: "Ну да, без мыла в жопу лезет".

А иногда говорил: "Ничего стишок" или "довольно замечательный".

А как вы относитесь к его запрету включать юношеские стихи в собрание сочинений?

Я думаю, что он лучше в этом понимает. Вначале он все-таки очень романтический человек был такой и довольно темный. Он не вырос в среде, в которой с пяти лет уже знают все на свете. Может быть, скорее какая-то наивность мешала, чем техническая неоснащенность стиха.

Вы наблюдали его процесс самообразования? Читал ли он книги из вашей библиотеки, когда он жил у вас? Или он многое хватал из воздуха?

Наверное, что-то читал, но как-то нам не этого было. Такая интенсивная жизнь в Москве происходила, что он не читал. А вот насчет "хватал из воздуха" вы правильно сказали. Это вообще отличие больших людей, то, что другие долго и подробно изучают, они ловят из воздуха. У него на этот счет большой дар был: мог почуять что-то важное даже по чужим оговоркам. И конечно, понимание того, что существенно, а что нет. Не зря он стал очень образованным человеком при том, что не получил систематического образования. Когда я был в Америке, Бродский показал мне список книг, которые должны прочесть его студенты. Там было триста названий, начиная с "Гильгамеша" и кончая Джойсом. Я ужаснулся: "Это же нельзя прочесть!" Он только пожал плечами: "Все равно, пускай читают".