Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Можете ли вы назвать Бродского смиренным человеком?

Нет. Он был настоящим демократом, относился к людям, которых уважал, как к равным, но хорошо понимал размер своего дарования. В нем был силен дух состязательности, и мне кажется, это не слишком способствует смирению. В конце восьмидесятых или начале девяностых, помню, он сказал мне по телефону (приблизительно): "Может, мое место будет не меньше, чем у Батюшкова". Он скромно не назвал Баратынского.

"Неважно… сколько раз тебя предавали". Что вы знаете о предательствах, которые Бродский не мог забыть?

Мне кажется, он жил — и в одной из речей перед студентами советовал им иметь в виду — в соответствии с простым принципом: помня обиды, причиненное тебе зло, ты продолжаешь носить их с собой. Я никогда не слышал от него разговоров о том, что его предали, обидели и т. д. О неприятностях он мог говорить, будучи впечатлительным человеком, но это были отношения с жизнью вообще, а не с предателями.

Известно, что он с разными людьми говорил на разные темы. Андрей Сергеев пишет: "…со мной бывал предельно откровенен. Не боялся говорить с подробностями о своих обидах, претензиях к кому-то, о своей удаче, о горе, оскорбленности, уязвительности". И чуть ниже: "От друзей Иосиф почти ничего не требовал. Даже не искал в них понимающего читателя. Требовал, чтобы его не предавали, не делали пакостей. Требовал верности, сам был очень верным другом"[65]. Почему нам так трудно представить Бродского москвичом?

Не знаю, я москвич, в Ленинграде всего два раза в жизни был. У него питерского снобизма по отношению к Москве, по-моему, не было.

О советском эксперименте Бродский сказал: "Нас раздели и разули и выставили на экзистенциальный холод". У кого еще из ваших современников было подобное понимание сущности советской системы?

"Экзистенциальный" — все еще мощное слово, из философии, созданной (по большей части) несостоявшимися поэтами. Так что с "холодом" это высказывание вдвойне поэтическое, рационально толковать его для меня затруднительно, так что "пониманием" это трудно назвать и тем более трудно сказать, кто из современников относился к советской реальности так же. А выставили, не раздевая, народ ибо в Нигерии на экзистенциальную жару, народ Камбоджи, народ Руанды, афганский народ и многие другие.

Бродский определил свою философию как философию стойкости[66]. Чему он противостоял по большому счету?

"Противостоять", очевидно, приходилось режиму, который не позволял ему занять подобающее место в обществе и в конце концов вытолкнул совсем. Но стойкость — не только в противостоянии, а в терпении вообще; терпеть же он вынужден был и чисто личные неприятности разного рода, начиная с физических и кончая разлукой с родителями, страной, друзьями и т. д.

"Наверное, я христианин, но не в том смысле, что католик или православный. Я христианин, потому что не варвар"[67]. Какое представление о христианстве дают нам его стихи и проза?

Христианин, наверное, в понимании личной ответственности за содеянное. В этом смысле, ему, по-видимому был ближе кальвинизм. Во-вторых, вся европейская эстетика, о так или иначе пронизана христианским, а вернее, библейским сознанием. Естественно, и его — тоже.

"Отказаться можно от всего". От чего отказался Бродский, что не по силам обыкновенному человеку?

А мне это непонятно. Он все время восхищался формулой Цветаевой: "На твой безумный мир / Ответ один — отказ". На самом деле он не так от многого отказался. От стихов своих он не отказался, от еды — не отказался, от курева — не отказался, от выпивки — не отказался. Я думаю, что идея такая: ты можешь от многого отказаться, но это не значит, что ты отказываешься, но что ты готов. Я думаю, что это важно.

Как принимали и принимают Бродского в России?

Лет двадцать назад я узнал, что его много читают молодые. Был год 1984-й, еще вполне советская власть, он еще ходил в рукописных страничках. И молодые люди его знали лучше, чем взрослые, и взрослые гораздо хуже приняли его. Молодое поколение понимало, что он не только хорошие стихи писал, он какой-то образец поведения дал. Его желание — несколько отстраниться и абстрагироваться их вполне устраивало. Поэты предыдущего поколения были очень злободневные, а Бродский все политическое выводил в широкий исторический план. Как сейчас принимают, я не знаю. Я думаю, что многие молятся на него, а кое-кто, наверное, недолюбливает или не понимает. Я думаю, что он очень важный человек для всех.

Можно ли мне включить в сборник стихотворение Бродского, адресованное вам за полтора месяца до смерти? Вы уже публиковали его в "Новой газете"[68].

Конечно. Он сам попросил дать его письма Сумеркину для печати. Это последнее уже не успело попасть в почти готовую книгу "Портфель".

8-е декабря 1995 г. В. П. Голышеву

Старик, пишу тебе по-новой.Жизнь — как лицо у Ивановойили Петровой: не мурло,но и не Мэрилин Монро.

Пришла зима. Застала лето.У завтра началось вчера.Теперь везде твердят,что это — ионосферная дыра.

Ах, говоря про наши церквиили мартеновскую печь,не мудрено, что нежной целкии в облаках не уберечь.

Погода, в общем, дрянь. Здоровье,умей себя оно самографически изобразить, коровьеизобразило бы дерьмо.

Видать простых конфигурацийи красок возраст подвалил,крича ценителю: "Помацай!"Судьбе, видать, не до белил.

Но это, старичок, в порядкевещей. За скверной полосойидет приличная, и в пряткииграешь кое-как с Косой.

Живу на Бруклинских высотах.Заслуживают двух-трех фраз.Застроены в девятисотыхи, в общем, не терзают глаз.

Выходишь из дому и видишьизвестный мост невдалеке.Манхаттан — подлинный град Китеж —с утра купается в реке.

Вид, извини за просторечье,на город как в Замоскворечьеот Балчуга. Но без мощей и без рубиновых вещей.

Вдобавок — близость океананоздрею ловишь за углом.Я рад, что этим дышит Анна,дивясь Чувихе с Помелом.

Я рад, что ей стихии воднойзнакомо с детства полотно.Я рад, что, может быть, свободнойей жить на свете суждено.

Такие чувства — плод досуга.Однако данный материктут ни при чем: они — заслугачетырехстопника, старик.

Плюс — пятилетки жизни в браке.Представить это тяжело.Хотя до склоки или дракипокамест дело не дошло.

Не знаю: дело во Всевышнемили — физический закон,но разницы лет в двадцать с лишнимдля хамства — крупный Рубикон.

И, так как в Цезари не метим,мы чем-то заняты все дни.Мария — Нюшкой, я — вот этимили вот этому сродни.

Там — бусурманское наречье,а тут — кириллицей грешу.То переводами увечьедвум феням сразу наношу.

То — в корректуре, то — в наборе,то — в гранках. Этого опричьсейчас приволокли "О гореи разуме" сырой кирпич.

Я сочиняю из-за денеги чтоб мгновение продлить,и потому что, шизофреник,привык все пополам делить.

Два языка, две пиш. машинки,живу в двух штатах; наконец,две тачки (но одна — в починке).Старик, я все-таки Близнец,

и вижу я, объятый думойо сочинениях своих,их не собранием, но суммойнеконвертируемой их.

Что хуже автора в надиречувств о себе? Он говорливи вроде зеркала в сортире,в которое глядят, отлив.

Причина, старичок, в размерестишка: он зеркалу под стать.Взгляну в окно. По крайней мере,в окне себя не увидать.

Везде большие переменыили — инерция с большой "И".Где гуляли джентльмены,все сильно заросло паршой

законов. В местном кислороденемыслимо послать на "X",и человечество в природераспространилось вроде мха.

Людей теперь везде избыток.Их больше, чем у Бога дней.В лицо запоминать, убитыхоплакивать — теперь трудней.

Поэтому пирог бюджетасопротивляется ножу.Ах, имитируя поэта(какого не скажу), скажу:

"Жизнь продолжается при Биллекак при любом другом дебиле".Что — шизофреника в видуимея — так переведу:

"Жизнь продолжается при Борекак при любом другом приборе".А правильно ли я сказал,решит Георгиевский зал.

Распалась крупная держава.Остались просто городаи села. Слева или справа —лишь долгота да широта.

Что, может, к лучшему. От частирассудку менее вреданежли от целого, из пастикоторого бежать — куда?

И, скажем, вечером в Батуме,не говоря — в Караганде,переставляя буквы в ДУМЕ,приятно получать МУДЕ.

Так получается в Нью-Йорке,где, расстегнув воротничок,и сам я что-то не в восторгеот этой шутки, старичок.

Вообще — завязываю. Штатникдавно бы завязал. Боюсь,во мне засел Первопечатник;но я с ним иногда борюсь.

Я взялся за перо не с цельюразвлечься и тебя развлечьзаокеанской похабелью,но чтобы — наконец-то речь

про дело! — сговорить к поездке:не чтоб свободы благодатьвкусить на небольшом отрезке,но чтобы Нюшку повидать.

Старик, порадуешься — илисмутишься: выглядит почтикак то, что мы в душе носили,но не встречали во плоти.

Жаль, не придумано машинки,чтоб, околачиваясь тут,пельмени хавать на Тишинке.Авось еще изобретут.

Вот, что сказать хотел: но с толкубыл сбит движением строки.Власть — государю, чащу — волку,а мне подай обиняки.

Но что сравнится с черным ходом,Когда в парадном — мусора?Целуй старуху. С Новым годоми с Рождеством тебя! Ура!

P. S.А вот вопрос из-за кулисыдля хитроумной Василисы:"Что происходит без усилий?"Движенье времени, Василий.

АЛЕКСАНДР СУМЕРКИН[69], НОЯБРЬ 2003, НЬЮ-ЙОРК