Старики и бледный Блупер - Густав Хэсфорд

Вместо того, чтобы ответить механическим монотонным голосом «все спокойно», я произношу с нарочитым гуковским акцентом: «Я генерал Во Нгуен Зиап. Обстановка нормальная, жопа полная».

Гребаная крыса-служака у радиостанции ржет и говорит: «Обожди чуток». Потом говорит кому-то на заднем плане: «Это Джокер. Говорит, что он япошка». Обе крысы ржут, обсуждают, какой я псих, потом голос из рации произносит: «Принято, Джокер. Вас понял», и я кладу трубку.

Салага ждет моих дальнейших действий, стоя почти по стойке «смирно».

С тех пор как Бледный Блупер начал херить белых хряков, у которых больше всего Ти-Ай — вьетнамского стажа — у меня остались одни салаги. Система комплектования выдергивает целочек из школ и доставляет их в Кхесань. Половина моих людей — просоленные чернокожие хряки, но Черный Джон Уэйн приказал своим сородичам выйти из состояния боевой готовности и войти в состояние готовности к мятежу. «Могила», майор Трэвис, предпочитает притворяться, будто никакого мятежа не наблюдается.

А тем временем салаги нуждаются в постоянном надзоре. Где-то около полуночи, когда Бледный Блупер бродит кругом и мелет языком, салаги писают в штанишки. Кому хочетсяч помирать в одиночку, да еще и в темноте?

Я пытаюсь держать салаг в состоянии напуганности до усрачки. Будешь бояться неправильно — можешь погибнуть, но правильная боязнь может уберечь от гибели. Салаги неспособны глядеть на мир суровыми хряковскими глазами. Не все хряки видят мрачные истины, что несокрушимы как алмазы — только те, кто быстро реагирует. Мертвецы — это те детишки, что не могут напрячься и врубиться в программу, за то и расплачиваются. Тут ведь как? — взрослеть надо сразу, быстро, за один день, а то повзрослеть не успеешь. Именно так. Чушь сраная, которой привыкли питаться на гражданке, здесь отрава. Пули — они ведь из настоящего металла. Пулям насрать на то, что ты тупым родился.

Лишь во Вьетнаме лицемерие чревато гибельными последствиями.

Дай салагам лишь половинку шанса — и жить тебе станет смертельно скучно. Они будут рассказывать тебе последние слухи. Они будут жаловаться. Будут сыпать банальностями с карточек из упаковок жвачки, всякой херней идиотской о происхождении вселенной и смысле жизни. Будут рассказывать о том, в каком лагере проходили подготовку, о спортивных призах, завоеванных в школе, и будут показывать фотографии девчонок-малолеток, уверяя, что это их подружки. Они будут рассказывать о том, что успели понять о себе, о боге и своей стране, будут делиться своими мнениями о Вьетнаме. Именно поэтому салаги так опасны. Они постоянно размышляют о том, как свет преломляется в воде, образуя радугу, о том, почему прорастают зерна, о том, как мацали, бывало, Сюзи Гнилопиську, а в результате не замечают растяжек. И, когда их убивают, в головах у них столько всего, что они забывают о том, что им следует оставаться в живых.

— Как зовут, говнюк?

— Рядовой Оуэнс, сэр. — Он делает шаг вперед. Я отпихиваю его обратно.

— Давно в стране, свинтус?

— Целую неделю, сэр.

Я отворачиваюсь. Я не смеюсь. Считаю про себя, чтобы совладать с собой, и выполняю строевое «кругом».

— Отвечать на этот вопрос следует «целый, на хер, день». И заткни куда подальше всю эту пэррисайлендскую херню про сэров, жиртрест. Захлопни свою вонючую варежку, жирюга, и слушай сюда. Сейчас я обрисую тебе ситуацию, потому что ты величайший засранец на планете. Не вздумай играть в карманный бильярд, когда тащишь службу в сторожевом блиндаже на моем участке. Приказываю собраться и привести себя в кондицию, рики-тик как только можно, не то твоя медицинская карта превратится в порнографию. Во Вьетнаме добренькие до конца никогда не дотягивают, здесь выживают чудовища. Тут не потопаешь — не полопаешь. Пару недель назад, в своей зачуханной школе, ты был король! У тебя была крутая тачка, и ты там перед девками все слонялся, запинаясь об елду, но хочу довести до твоего сведения, что во Вьетнаме тебе предстоит получить такое образование, какого ни одна школа не даст. Ты еще не родился, родной. И задача твоя — болтаться тут и останавливать собою пули, которые могут попасть в людей поважнее тебя. Не успеет солнце взойти, солдат, а ты уж сможешь пополнить кучу оприходованных мешков с останками, не подлежащими осмотру. Если повезет — сразу помрешь.

Салага глядит на меня так, будто я ему только что пощечину отвесил, но ничего не говорит в ответ.

— Мы ведь юные Квазимоды, звонари адской колокольни, и довольны здесь как свиньи в говне, ибо работа наша — убивать, а дела идут как надо. Командующий корпуса морской пехоты своим приказом направил тебя в Кхесань, чтобы ты здесь боевого стажу набрал и баек набрался. Но ты здесь вовсе не затем, чтобы получить О-Т-У, Орден Тупорылого Урода. Идиоты одним хороши — живут недолго. Бог дал — M79 и взял. Именно так. Добро пожаловать в бесхалявный мир.

Салага смахивает нудящего комара, пялится на свои ботинки и говорит блаженным голосом «Ай-ай, сэр», а сам меня смертельно ненавидит.

Я ничего не говорю. Я жду. И дожидаюсь, что салага поднимает глаза и глядит на меня. Он замирает по стойке «смирно», будто ему в задницу кол забили, с подбородком, прижатым к груди. «Так точно, сэр!»

Я прохожу по грязному помосту из ящиков из-под боеприпасов, с канатными петлями для переноски. Беру с огневого бруствера толстенький цилиндр из черного картона. Обрываю черную клейкую ленту, охватывающую картонный цилиндр, он раскрывается. Оливково-коричневое яйцо вываливается мне в руку — твердое, тяжелое, холодное. Скоба прихвачена лентой, ее я тоже обрываю.

— Фильмов про войну с Джоном Уэйном ты насмотрелся, это понятно. Ты, наверное, думаешь, что в Голивуд попал, и сейчас у тебя кинопроба. И в финальном эпизоде данного фильма я должен превратиться в сентиментального размазню с золотым сердцем. Но ты всего-то навсего салага гребаная, каких тут много, и из-за тупорылости своей ни хрена не умеешь — кроме как под пули подставляться. Мне на тебя насрать. Ты для меня — безымянная штатная единица в виде пучеглазого одушевленного урода. Я много пацанов повидал — как пришли, так и ушли. Я обязан сохранить твою сладкую попку в работоспособном состоянии. В механизме зеленой машины, что тут на соплях собрали, я самый кондиционный рядовой, и обязанности свои я выполнял, выполняю и буду выполнять.

Я прижимаю гранатную скобу большим пальцем, просовывая палец другой руки в кольцо. Выдергиваю чеку. Кладу кольцо в карман.

Салага не отрывает глаз от гранаты. Он сейчас думает, что я, наверное, слегка дьенкайдау — чекнутый. Он пытается отодвинуться от меня, но я тычу ему в грудь гранатой и говорю: «Бери, Салага, или доведешь меня до крайности. Резче!»

Салага неловко, скованно, обсираясь от страха, прикасается к гранате кончиками пальцев, как будто боится обжечься. Дрожащие пальцы зажимают скобу. Терплю его смрадное дыхание, прямо мне в лицо, пока не убеждаюсь, что он крепко прижал скобу, затем разжимаю пальцы.

Салага держит гранату в вытянутой руке, будто это поможет, если она сработает. Он не в силах оторвать от нее глаз.

Рассказываю ему:

— Ну так вот, если чего будет нужно, к интендантам не ходи. Они все хорошее на черном рынке сбывают. Интенданты ничего тебе не выдадут, хотя продать, может, кой-чего и продадут. А делать надо так: жди, пока не услышишь, что медэвак летит, или пока кто-нибудь не скажет, что какого-то хряка тупорылого снарядом шлепнуло. И беглым шагом двигай к Чарли-Меду. Рядом с Чарли-Медом найдешь кучу всякого добра, что санитары сняли с помирающего хряка. И, пока доктора будут этого парня кромсать, тырь его барахло.

— Далее: прежде всего тебе следует помнить, что, прежде чем вставить свежий магазин, им надо по каске постучать — а то бывает, он так долго болтается в подсумке, что металл пружины устает, и его заклинивает. Второе, о чем следует помнить: не вздумай ссать в моем блиндаже. Захочешь по-малому — в узел завяжи, и все. И последняя важная вещь, которую я должен до тебя довести, салага: никогда и ни за что не накладывай пластырь на проникающее ранение в грудь.

Салага кивает, пытается что-то сказать, пытается одновременно и заглотнуть немного воздуха, и выхаркнуть пару-другую слов. «Чека… — он сглатывает слюну. — Вы хотите, чтоб я погиб?»

Разворачиваюсь, собираясь уходить. Пожимаю плечами. «Кому-то ведь и погибать надо. Почему бы не тебе? Я ведь учу тебя не затем, чтоб от смерти спасти. Я тебя учу затем, чтоб самому из-за тебя не помереть».

Опускаю глаза на часы, болтающиеся в пуговичной проушине на грудном кармане повседневной куртки. Говорю Салаге: «Через два часа я этот пост снова проверю, козявка ссаная. Не вздумай спать Когда скажу — вернешь мне мою личную ручную гранату в работоспособном состоянии. Не вздумай допустить, чтобы моя личная ручная граната взорвалась и себя поранила. Не вздумай перепачкать мой любимый блиндаж своими мерзкими, гнусными, жирными останками».