Горькая луна - Паскаль Брюкнер

Однажды вечером эти унизительные шутки обернулись почти драмой и довели меня до полного исступления. Ребекка, возвращаясь из своей танцевальной школы, подцепила на улице двух рокеров лет двадцати каждый: стиль крутых парней, горилл в коже — куртки на заклепках, банданы на голове, сапоги со скошенными каблуками, бляхи Элвиса, кольца в ухе, одним словом, весь арсенал разряженных бабуинов. Они фыркнули на меня со злым высокомерием и как-то странно осклабились, когда Ребекка сказала им, кто я такой. Видимо, мое присутствие раздражало их: в моем увечье они чуяли какую-то интригующую западню. Красотка моя жеманничала и кривлялась перед ними, как никогда прежде, и контраст между ее любезной болтовней и их жаргонным бурчанием разрывал мне сердце. После ужина на скорую руку, где эти подонки предместья во всем блеске продемонстрировали свою грубость, она стала заигрывать с ними и одарила каждого поцелуем. Как вы понимаете, эти скоты решили воспользоваться дармовщинкой и пожелали иметь мою сиделку извращенным способом. Тщетно она отнекивалась: вынув бритву и приставив к горлу, они вынудили ее подчиниться. Фарс обернулся ужасом. Насилуя, они хлестали ее по щекам и таскали за волосы. И безудержно смеялись, выкрикивая все мерзости, какие мужское воображение изобрело с целью очернить женщин. Надругавшись над ней, они опрокинули меня вместе с креслом, схватили за ноги и стали разводить их, как ножницы, заставили встать, подхватывая каждый раз, когда я оседал на пол.

— Вытащи его, твое орудие с тремя штучками, покажи, что у тебя осталось, — орали они, возбуждая себя сильными шлепками.

Хотя и готовый ко всему, я был так удручен, как если бы мне внезапно явилось во всем своем уродстве абсолютное зло. Я не мог поверить, что это происходит со мной, и ожидал худшего. У меня не было сил ни выбранить их, ни даже освободить горло от жуткого стона, целиком заполнившего мой рот. Бедный скарабей, упавший на спину и шевеливший своими лапками, я повизгивал: «Оставьте меня, умоляю вас, уходите». Увы, они обошлись бы с нами лучше, если бы Ребекка потребовала с них деньги, как проститутка. Но это бесплатное лакомство пробудило худшие инстинкты в их варварских мозгах. И они методично опустошали квартиру бритвой, ударами сапог: сломали этажерки, сорвали занавески, разбили посуду, зеркала и стекла, вспороли матрасы, выбросили все вещи из шкафов, изрезали обои, перевернули столы, стулья и, под конец, забрали всю имевшуюся у нас наличность и кое-какие ценности. Как вы думаете, что делала Ребекка? Эта шлюха плакала навзрыд, валяясь на полу, в разорванной одежде, с подбитым глазом. Ноги у нее дрожали, тело сотрясали спазмы, и она повторяла между двух рыданий: «Это по твоей вине, все по твоей вине, всегда будет по твоей вине».

Вот так и протекали мои дни — в ожидании скверных шуточек, придуманных моей супругой с целью поквитаться со мной. Однажды утром я проснулся в полумраке: занавески были задернуты, в дверях стоял катафалк, на столе горели свечи в двух подсвечниках. Руки мои сжимали черный крест, один из этих гнусных кладбищенских крестов, а Ребекка тихонько плакала у изголовья постели. Испуганный такой похоронной атмосферой, я спросил у нее:

— Что случилось?

— Тише, — сказала она, — вчера вечером ты умер, я сижу над твоим телом.

— Умер?

— Да, от церебральной эмболии, через час тебя положат в гроб.

Парализованный ужасом, потрясенный этой мизансценой, я начал кричать, пока не лишился чувств, любовница же моя дико хохотала.

Она установила также целую систему наказаний и штрафов, если считала, что я проявил непослушание. Например, целую неделю могла не мыть меня и не переносить, так что я плавал в собственных экскрементах. И каждый раз, проходя мимо, она зажимала нос, называла меня «Засранец», «Вонючка», ждала, пока я не покроюсь струпьями и язвами, пока запах не становился столь тяжелым, что ей самой было трудно его терпеть. Или же два-три дня держала меня на голодном пайке, давая только воду. Во время медицинских процедур она притворялась неловкой, забавы ради несколько раз пыталась сделать один и тот же укол и порой оставляла сломанную иголку в коже. Каждый раз я должен был сносить эти пытки без единой жалобы.

Быть может, вы помните, как я вчера хвалился, что в период моего торжества настроил против Ребекки сына; любопытно, что супруга моя, невзирая на установленную вокруг меня блокаду, никогда не запрещала малышу встречаться со мной; впрочем, наша с ним связь ослабла, после несчастного случая образ всемогущего отца потускнел в его душе. Он смотрел теперь на меня со смутным состраданием и, видя дурное со мной обращение, перенес всю свою любовь на Ребекку, повинуясь тому детскому автоматизму, который обожествляет сильных. Матье (это его имя) недавно исполнилось тринадцать лет, мальчик и мужчина боролись в его бурно растущем организме, и грядущая зрелость уже заявляла о своих правах. Однажды вечером, когда он ужинал с нами — прежде чем отправиться к матери, — Ребекка начала против него настоящую атаку по обольщению. Вырядившись в ультракороткое платье с возмутительным декольте, она без конца брала его за руку, назойливо демонстрировала ему свои прелести. Я взвился:

— Может, хватит тебе возбуждать малыша?

Зачем я это сказал? Она ждала только моего вмешательства и тут же приступила к действиям.

— Жалкий вонючий обрубок, мокрица на колесиках, ты всюду видишь зло. Посмотри на своего отца, Матье, он настолько поглощен мыслями о сексе, что ему все кажется грязным и двусмысленным.

— Это правда, — согласился мальчик, — дома он только о сексе и говорил.

— Ты хочешь, чтобы я по-настоящему возбудила малыша, чтобы показала тебе, на что я способна? Матье, поцелуй меня в рот.

Подросток сначала лишь ухмылялся, глядя на меня, потом, подстрекаемый Ребеккой, успокоенный моим увечьем, сделал то, что она просила. О последующем вы можете догадаться: в моем сыне не замедлили пробудиться совсем новые ощущения, хотя он еще стыдился их.

— О, какую чудную жердочку я предвижу тут, — ворковала Ребекка, разглядывая его ноги, — кажется, все уже созрело!

— Довольно, — крикнул я.

— Не слушай его, — нежно говорила Ребекка, самообладанием своим подчеркивая мою растерянность, — он хочет, чтобы ты оставался ребенком, но ты уже не ребенок, Матье, ты совсем взрослый и можешь это доказать, сказав «нет» своему отцу.

Возбужденный этой гарпией, мой сын смерил меня презрительным взглядом.

— Матье, ступай домой, мама ждет тебя.

— Заткнись, — прошипел он, — ты не имеешь никакого права приказывать мне, я уже не мальчик, ешь и молчи.

Ребекка ликовала:

— Ты великолепен, Матье. Я с нетерпением ждала этого момента, я всегда считала, что ты стоишь гораздо больше своего отца, в любом случае ты гораздо красивее его. Скажи-ка, ты еще не спал с женщиной? Хочешь познать наслаждение, абсолютную сладость? Идем, я сделаю тебе прекраснейший подарок, ты станешь мужчиной, оставим этого калеку угрызаться.

И, повернувшись ко мне, она добавила самым естественным тоном:

— Франц, убери все со стола и смотри телевизор, если тебе хочется. Главное же, никогда не забывай, что ты болтаешься у нас под ногами, что ты безобразный старик и что от тебя воняет!

Я всегда делал все на глазах у сына, вкладывая в этот эксгибиционизм даже какую-то браваду, — теперь мне нужно было сносить вздохи и шепот кровосмесительных любовников, которые забавлялись, едва прикрыв за собой дверь. В ту ночь, полагаю, я коснулся самого дна.

Сейчас кошмар потускнел, из него вынырнул мир более серый, более вялый. Мы обустроили жизнь в зазоре между отчаянием и подлостью. Мстительные желания Ребекки, сама ее ненависть, в полной мере утоленная, сменились холодным сосуществованием. Я прозябаю, и мне доступно отныне лишь одно гипнотическое счастье — укол морфия почти каждый день с целью облегчить мои страдания. Подобно людям, которые пережевывают единственное пережитое ими приключение, я рассказываю свою историю любому, кто захочет слушать, у меня нет другого ресурса, кроме слов, чтобы освятить мою судьбу, заново связать нити, порванные из-за несчастного случая. Словно Пенелопа навыворот, я восстанавливаю распущенный ковер, я говорю, чтобы все еще быть. Я слышу городской гул, уличный шум; дороги, равнины посылают нежный привет моим парализованным ногам, и я завидую любому жалкому старику, который ковыляет по тротуару.

Все потеряно в жизни, повернувшей в страшную колею из-за крайнего легкомыслия, крайнего эгоизма. Я ненавижу это общество, принуждающее нас быть свободными и возлагающее на каждого человека груз ответственности за свою судьбу. Тридцать лет я отдал соблазну ветрености, извращения, работы над уходом от липкой посредственности, от низостей повседневной жизни, и каждый раз меня неприметно сносило к берегам пошлости, еще ниже того места, откуда я стартовал. Как бы там ни было, я доведу до конца свою наклонность к мученичеству: ради мужского рода во всей его целостности я заплатил свой долг по отношению к женщинам, я принял на себя всю мерзость грубого самца, чтобы очистить от него землю.