Горькая луна - Паскаль Брюкнер

Все потеряно в жизни, повернувшей в страшную колею из-за крайнего легкомыслия, крайнего эгоизма. Я ненавижу это общество, принуждающее нас быть свободными и возлагающее на каждого человека груз ответственности за свою судьбу. Тридцать лет я отдал соблазну ветрености, извращения, работы над уходом от липкой посредственности, от низостей повседневной жизни, и каждый раз меня неприметно сносило к берегам пошлости, еще ниже того места, откуда я стартовал. Как бы там ни было, я доведу до конца свою наклонность к мученичеству: ради мужского рода во всей его целостности я заплатил свой долг по отношению к женщинам, я принял на себя всю мерзость грубого самца, чтобы очистить от него землю.

Не имеет значения: я снова люблю Ребекку. Теперь я вижу только ее, думаю только ней, и имя ее беспрестанно возносится к моим губам, как к губам верующего — тысячи имен Бога. Этот жуткий перепад между ее возрастом и моим постоянно увеличивается: с каждым днем она молодеет, добавляя лишние годы мне. Я знаю, что ни с кем из женщин не обрету вновь такой порыв в любви и такое ожесточение в ненависти. У меня уже нет выбора: я приговорен к ее обществу. И я боюсь, как бы она не полюбила другого. Она остается со мной только из-за моего пособия по инвалидности. Поэтому я предпочитаю, как бы это сказать, регулировать ее связи, нежели закрывать на них глаза. Она решила, будто она любит некоторых из своих любовников, — но затем наступило охлаждение. Однако потребность в реванше потеряла для нее остроту, и я чувствую, что теперь она гораздо больше расположена к томным сентиментальным радостям, — и живу с этим дамокловым мечом над своей головой. Какой парадокс, Дидье: я доверчиво плачусь вам в тот самый момент, когда вы собираетесь похитить у меня Ребекку. Да, да, не спорьте, вы опасный соперник. Вы мне кажетесь таким тонким, таким сложным! Но я досаждаю вам своими несчастьями, вы смеетесь над моими историями.

Взгляд его блуждал, голос звучал все тише, он еще несколько раз машинально повторил «над моими историями», словно колокол, продолжающий гудеть после последнего удара. Я счел излишним опровергать высказанное им предположение. Старый козел надеялся переложить на меня часть своей меланхолии, но я считал его несчастья вполне заслуженными. И в душе моей незаметно рождалось презрение к этому человеку, который сначала пытался раздавить женщину, а затем позволил ей победить себя. Однако как поверить, что Ребекка способна на такое преступление? Что, если Франц солгал с единственной целью очернить свою жену, что, если с ним просто произошел несчастный случай? Я уже хотел оставить калеку, погруженного в безмерное сострадание к самому себе, когда тот спросил:

— Вы не боитесь расстроить Беатрису, затеяв флирт с моей Ребеккой?

Это заботливое участие удивило меня.

Я небрежно ответил:

— А вам что с того?

Он смотрел на меня. Схватил кассетный транзистор и стал нервно перебирать кнопки.

— Не знаю… Она же красивая, ваша Беатриса?

— Когда видишь ее в первый раз, так и есть.

— Конечно, она не кинозвезда с обложки журнала…

— Это вы сказали!

— Но ведь между вами царит полное согласие?

— У нас есть общие привычки, вот главное в нашем союзе.

— Уверен, что вы преувеличиваете: иначе, к чему вам это путешествие?

— Из потребности преодолеть рутину, чтобы затем еще больше укрепить ее, да и вообще это было опрометчивое решение.

— Четырежды, — сказал паралитик.

— Что значит четырежды?

— Вы четырежды отреклись от Беатрисы.

Подобный евангелический словарь привел меня в крайнее раздражение.

— Ни от кого я не отрекался. Что-ни-будь еще хотите сказать?

Франц отложил свой транзистор.

— Забудьте мои слова. До свиданья, Дидье, увидимся на празднике.

Мы покинули Афины, но я даже не заметил этого. Я вышел подышать на носовую часть корабля и вновь услышал ропот измученных волн, которые покрылись барашками, словно боги вытряхнули в море перья из своих матрасов. Близился шторм, и усиливающийся ветер топорщил водную гладь, хватая ее за бока. Стена холодного воздуха двинулась по верхней палубе, и внезапно поднялся шквал, выбрасывающий свои крюки направо и налево. Задохнувшись от этих порывов, я быстро вбежал в защищенные помещения. Но я совсем не торопился в свою каюту, где должна была ждать меня Беатриса со слезящимися глазами, с распухшим от постоянного сморканья носом. Как бы вынести ее за скобки ровно на то время, чтобы мне утолить страсть к этой незнакомке? Надо быть твердым, да, не уступать, быть твердым и куртуазным. Сказать ей: Ребекка меня интересует, но тебя это не касается. В конце концов, мы уже не в девятнадцатом веке, черт подери, будем же современной парой, подчинимся свободно своим желаниям. И если тебе самой понравится какой-нибудь мужчина, не стесняйся, я сумею проявить снисходительность: Радж Тивари, к примеру, не лишен чувства юмора; у Марчелло за плечами интересный опыт. Или ты предпочитаешь кого-то из экипажа судна? Ну же, смелее!

Неуверенно, чувствуя себя не в своей тарелке, я открыл дверь нашей клетушки. Беатриса с позеленевшим лицом лежала на кушетке. Едкий запах рвоты неоспоримо свидетельствовал в пользу нового элемента — морской болезни. Было впечатление, что подруга моя услышала призыв и свалилась, чтобы развязать мне руки.

— По крайней мере, я тебе не помешаю, — еле слышно простонала она.

— Ты мне никогда не мешала.

Мертвенно-бледная, она вцепилась мне в руку ледяными пальцами:

— О, как скверно завершается год, я хочу умереть.

Разумеется, я мог бы разыграть беспокойство, подоткнуть на ней одеяло, расспросить об Акрополе, поцеловать в лоб, позвонить стюарду, чтобы он вызвал врача, но мне с трудом удавалось скрыть свою радость. Я ликовал, бил землю копытом. Смел ли я мечтать о столь своевременном недомогании? Мне подарили не только целый вечер и ночь, но также безнаказанность и невинность. Итак, никаких объяснений, никаких угрызений, никаких следов: идеальное преступление. Спасибо шторму, спасибо ненастью, спасибо доктору, который прописал больной снотворное, покой и диету вплоть до завтрашнего дня. Наконец я полечу на собственных крыльях и буду танцевать с самой красивой женщиной на борту, не опасаясь мрачного неодобрения моей почтенной старушки. Бедная Беатриса: она сошла с дистанции — тридцать лет, но физически и умственно на десять лет старше меня. Я дышал полной грудью, отягченный надеждами, вознесенный близостью счастья столь же драгоценного, сколь неожиданного. Образ инвалида возник передо мной, и впервые он показался мне почти симпатичным. В конце концов, этому типу страшно не повезло, он был не так зол, как несчастен, и мне даже захотелось пожать ему руку, дружески хлопнуть по спине. При таких замечательных обстоятельствах послеполуденное время пролетело быстро и раскрошилось у меня в пальцах, не оставив ничего, кроме пустоты. Целиком устремленный к счастливому мгновению, я принял душ, оделся скромно — белая рубашка и чистые вельветовые джинсы, натянул тонкий пуловер, до блеска начистил ботинки, тщательно побрился под взглядом закатившихся глаз моей любимой и нежной, насвистывая, освежил лицо дорогой туалетной водой.

Наконец корабельный колокол прозвенел, возвестив о начале праздника святого Сильвестра.

— Ты уверена, что не сможешь встать? — с широчайшей улыбкой спросил я мою Дульцинею, белую как полотно.

— Оставь меня, ступай развлекаться.

— Ты же знаешь, мне будет недоставать тебя.

— Ты найдешь мне замену очень быстро, — выдохнула она и вновь начала стонать.

Я предупредительно шепнул «до свиданья, дорогая» и тихо закрыл за собой дверь. Итак, наступило время испытания. Да нет, пробы мне хватило: наступило время наслаждения. Краткость плавания взывала к скорости. И я обещал себе провернуть дельце по-быстрому, в полной уверенности, что удача на моей стороне.

До чего же великолепно начинался этот роковой вечер, с какой коварной красотой! Освещенная, подобно гигантскому именинному торту, с палубами, звеневшими музыкой и смехом, «Трува» встречала Новый год между Афинами и Стамбулом под черным грозным небом. Корабль обрел наглый фривольный вид круизных теплоходов, чье призвание — дарить беззаботное удовольствие. Он выглядел театральной декорацией, плывущей по огромной текучей сцене. Все лица сияли, самые отталкивающие физиономии вдруг получили право на существование, на взгляд других людей. Эти пассажиры, которые смертельно скучали день напролет в своих каютах или безвылазно сидели в баре, позевывая за выпивкой и картами, явились напомаженные и разряженные в большую столовую, преображенную по такому случаю в праздничный зал с гирляндами. Новый год рождался из этой нервной энергии, из этого с трудом скрываемого нетерпения, охватившего всех — от самых юных до самых старых. Большая лестница, ведущая к месту торжества, по которой безостановочно спускались и поднимались два встречных потока, струилась как водопад над озером. Бортовая качка вынуждала путешественников без конца спотыкаться, словно у них почва уходила из-под ног. И не будь час столь ранним, из-за этой смешной хромоты их можно было бы принять за компанию пьяниц, пытающихся сохранить равновесие на русских горках. По причине ненастья администрация заменила традиционный новогодний ужин стойкой с холодными закусками, которую легче было обслуживать, из громадного зала были убраны все столы, чтобы оставить больше пространства для танцоров.