Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По ночам Шиляев не мог утишить взбаламученную душу. Теперь ему в волисполкоме против Пермякова слова не скажи. А Пермяков творит не знай что. Значит, и он, Митрий, творит, потому что он с ним рядом. Но что тут поделаешь? Унылая отрешенность овладевала Шиляевым. Слушая, как безголосо хрипит на улице ветер, скрипят немазаные ворота в лужке, как оглушительно падают из рукомойника в ушат капли, чувствовал порой такую же бездомную, как в плену, тоску. Думал: ходу нет, стережет его все время чей-то недобрый глаз.
Потом мерцала слабая надежда. Может, съездить в Вятку, к Капустину, и рассказать как на духу все. Будь что будет. И вроде веселело на душе. Замечал, как плывут в небе стайные птицы, как брыкливым жеребенком-сеголетком резвится Архипка.
Наталья чувствовала, что он не спит. Прижималась к нему горячим телом, уговаривала:
— Не береди ты душу, Митя. Плюнул бы на всю маету. Ночь-полночь не спишь, гляди, как извелся.
Он с тоской обнимал ее. Вдруг последнюю ночь дома, поди в острог. Вздыхал: «Как да оплошно я это сделал, Харитона Васильевича отпустил. Дак ведь слово он мне дал, что повинится, придет. Не успел, поди?»
При свете мысли прояснялись, становились трезвее. Вставал он рано и, по-журавлиному высоко поднимая ноги, шел в волисполком нарочно окольной дорогой. Вокруг была настоящая весна. И хоть утренник еще пробовал стеклить лывы молочным ледком, бубном ревел в буераке ручей. Напоенная полыми водами, хмельно гуляла мутная речушка Тепляха. За ней в ольшанике сзывал отдохнувшую стаю гусь-кликун.
«Может, все пройдет и так», — думал, успокаиваясь, Митрий. Потом дошла до Тепляхи весть: Харитона Карпухина поймали в Вятке и не миновать ему самого худого.
ГЛАВА 12
Они ходили все по захолустным дальним улочкам, боясь попасться на глаза отцу. А сегодня Антонида сказала, что уехал отец в деревню зарабатывать хлеб и можно пойти куда угодно.
Смирный дождишко угнал людей. Привольно чувствовалось на безлюдье. Взявшись за руки, они без опаски прошли в зеленоватом сумраке бульвара.
Не раз опиленные тополя с уродливыми култышками сучьев, набрав зеленой силы, опять закурчавились молодой листвой, удивляя Филиппа своей живучестью: тонкие нижние побеги выклюнулись прямо из сухих морщин тополевой коры.
У Антониды благовестом билась в груди радость. Филипп, большой и милый, такой, каких больше нигде нет, был рядом с ней. Антонида беспечально смотрела на жизнь. Все ей казалось понятным, светлым. И еще, сегодня было на ней красивое-красивое платье, белое в голубую полоску, которое решилась она надеть тоже из-за Филиппа. И синенькие сережки из глазури тоже были надеты ради него.
Филипп отобрал у Антониды жакетку, сшитую из старого спорка с шубы. Пусть Антонида красуется в своем новом форсистом платье.
— Так ты красивее, — объяснил он ей.
Иногда Филипп немного отставал и, закуривая, любовался Антонидой. Ладная все-таки она была. Тут уж слова против не скажешь. Даже Гырдымов изъяна не нашел бы.
Они ушли на высокий берег реки Вятки. За прошлогоднюю солдатскую осень Филипп немало пересек рек, а своя, знакомая с детства казалась лучше всех. Широкая вода подступила к самой Дымковской слободе, и «спичка», и сосновый бор гляделись теперь в нее. Через эту воду старательный буксирчик «Митя» тянул громоздкий паром. Против течения толчками шла лодчонка, и какая-то озорная баба, сидящая в ней, запевала задиристую песню:
Эх, как по Вятке по реке
Плыла баба в тюрике,
Плыла баба в тюрике,
Юбкой парусила…
Они сидели под березой. Антонида гладила жесткие Филипповы вихры, положив его голову на колени. Над Спартаком синело небо, качались ветки недальней ивы в пушистых цветах. У березы была такая мягкая кожа, что хотелось прикоснуться рукой. На верхушке березы дятел-желна деловито долбил бересту, добывая сок, спешили муравьи, почуяв березовику.
Филипп лежал, глядя на все это, ластясь к Антониде и думая о том, как хорошо вот так лежать и глядеть кругом.
Потом вдруг вспомнил Филипп разговоры Чукалова про небо да про траву и озадаченно поднялся. «Лежу тут. Птички, небо». Он встал. Выходит, правду говорил купец. Но Филиппу не хотелось признаваться в этом. Купец-то шкуру свою хочет спасти.
Из городского сада послышались вздохи полкового оркестра, и Спартаку захотелось во что бы то ни стало пройтись по аллее, постоять в беседке. Что мы, хуже других? До этого его радовало безлюдье, а теперь захотелось походить у всех на виду.
Если говорить откровенно, Филиппу просто не терпелось показать свою нарядную Антониду ребятам из летучего отряда, горсоветовской коммуне. Все они, позванивая шашками и скрипя портупеями, наверняка разгуливают по Александровскому саду.
— А теперь пойдем в сад. Слышь, как там наигрывают, — сказал он и повернул в направлении уже набравшего силу, гулко бухающего оркестра.
У Антониды в глазах взметнулся испуг. Она уперлась, вырывая руку из Филипповой лапы:
— Нет, нет, я не пойду. Не пойду.
А Филипп уже видел себя в саду, на центральной аллее.
— Да что ты, глупая! — начал уговаривать он ее, вдруг набравшись красноречия. — Ты что, боишься, что ли? Конечно, раньше там всякое офицерье, гимназеры форс задавали. А теперь верх наш. Пусть они попробуют. Капустин говорит, наоборот, мы свою марку должны держать. Все это теперь для нас.
Наверное, Филипп еще долго говорил бы. Ему вдруг показалось, что это никакой трудности не составляет и он может говорить без конца. На него смотрел, удивляясь, наивный теленок-вешняк. Антонида ловила каждое слово.
— Ты думаешь, чей это сад теперь? А? — торжествующе произнес он, все больше распаляя себя красноречием.
— Нет, не пойду я, Филипп. Убей, не пойду, — взмолилась Антонида и сбила его с гладкой речи.
— Это почто?
— Не пойду — и все.
Филипп надулся.
— Ну, можешь ты хоть ответить почему? — расстроенно спросил он.
— Нет.
Теперь Филиппу кое-что стало понятно. И как он, дурак, все принимал за чистую монету? Вздыхала, голову гладила, платье новое. Все это так, не взаправду.
— Ты сразу скажи, что у тебя есть какой-то там, — трудно произнес он.
— Ой, лихо мне, дурак какой! — запела Антонида и расхохоталась. — Ой, дурак! Как большой мужик, меня ревнует. Ой, Филипп, уморишь меня.
Умела же она притворяться. А ведь и не подумаешь. Вот проучить ее. Уйти — и все. Пусть остается одна. Больно ему надо. Потом пожалеет.
— Надо
