Разбег - Валентин Рыбин

Однажды Зина шла по двору фабрики и обратила внимание — на летней площадке под деревьями шумит собрание: кого-то бранят текстильщицы. Остановилась — видит: стоит перед женщинами отец Сердара Чары-ага Пальванов. В чекмене, в тельпеке, борода пышная, (вновь бороду отрастил) — размахивает руками, кричит — никому не дает слова сказать. Говорил, говорил, потом выскочил из беседки и побежал на товарный двор. Там он собрал своих грузчиков и принялись они раскидывать из бунта кипы хлопка. Почему, зачем кипы раскидывать — не понятно Зине. А к вечеру заглянул в медпункт Сердар:

— Здравствуй, Зина! Отец руки порезал.

— Как так?

— Да вот так. Люди его поругали, что хлопок из Байрам-Али привез сырой и грязный. Он собрал всех грузчиков и давай потрошить кипы. А они железками стянуты. Вот и порезал все руки. Злился — рвал руками железки.

— Смотри, какой отчаянный! — удивилась Зина, нагружая Сердара пузырьком, бинтом и ватой. — А что же он сюда не пришел?

— Ну, что ты! — Сердар засмеялся. — Он никогда в больницах не был. Боится уколов.

— Вот храбрец. Пойдем к тебе домой, я сама перевяжу ему руки.

Чары-ага лежал на паласе, нудно постанывал и ругал какого-то Сазака. Увидев в дверном проеме женщину в белом халате, с металлической коробкой, мгновенно встал. В глазах старика вспыхнуло недоумение и… страх. Сердар пояснил:

— Отец, она сказала, что укола делать не будет.

— Хай, какой негодяй этот Сазак, — продолжая думать о своем, с горечью воскликнул Чары-ага. — Заживут руки, поеду в Байрам-Али, задушу его вот этими руками. — Чары-ага в гневе показал изодранные пальцы. — Сукин сын, разве не он сорвал фабрике план?! Женщины бросились на меня, как разъяренные тигрицы, а я причем? Разве узнаешь — чего есть, чего нет внутри хлопковой кипы. Они же спрессованные! Этот негодяй Сазак хвастался все время: «Ай, Чары-ага, теперь дело пойдет, новые джины получили, старые выбросили. Ваша фабрика байрамалийскому заводу спасибо скажет». Вот ему спасибо! — Чары-ага свел пальцы в кулак и поморщился:

— Зина, только укол не делай. Помажь немного — и все.

— Ладно, ладно, Чары-ага. Подумаешь, иголки испугались!

Зина вынула из коробки йод, бинт и вату. Чары-ага, глядя на приготовления, сердито сказал:

— Ивана твоего увижу, тоже пошлю, куда надо. Скоро год как приехал и ни разу не зашел.

— Чары-ага, да он несколько раз собирался к вам, но вы все время то в Мары, то в Байрам-Али. А когда вы дома, его нет. И сейчас он на раскопках.

— На каких раскопках, Зиночка?

— Древнее городище раскапывают. Черепки там всякие из земли достают, кувшины.

— Зачем ему черепки?

— Изучает по черепкам, как люди тысячу лет назад жили.

— Вах-хов, — сокрушенно вздохнул Чары-ага, глядя, как ловко перевязывает ему руки медичка. — Значит, вот это и есть археология, о которой он все время мне говорил! Если б я знал, что именно за этим он едет в Ташкент, я бы… Хай, полоумный… Был красным командиром, а теперь он кто?!

— Чары-ага, я тоже не раз ему говорила: брось ты, Ваня, свою археологию, а он мне: «Ничего ты не понимаешь, сестренка! Вот откопаю меч Александра Македонского, тогда не только ты, но и весь мир ахнет!»

— Какого Македонского? — не понял Чары-ага.

Сердар небрежно пояснил:

— Отец, это тот самый, которого ты называешь Искандером. Он был со своими войсками в наших краях. В Нисе, где ведет раскопки дядя Иван, тоже был. Насчет того, чтобы Искандер меч здесь оставил, я не слышал. Но, вообще-то, чем черт не шутит. Если оставил, то найдется.

— Да, — покачал головой Чары-ага. — Совсем изменился Иргизов. Совсем мальчишкой стал. Это его таким сделала артистка. Сама на сцене, как мотылек, перед огнем, и муж ее — тоже как жук навозный в земле копается.

Зина рассмеялась, представив своего брата жуком-скарабеем, а Сердар насупился:

— Отец, ну зачем ты так? Иван же — друг твой.

— Какой он друг? Не может быть у меня друзей, которые копаются в старом дерьме. Так и скажи своему брату, Зиночка. Скажи, если попадешься на глаза Чары-аге, он тебе голову оторвет.

— Ладно, Чары-ага, — улыбаясь, пообещала Зина, закрывая коробочку и направляясь к двери. — Я так и скажу: оторвет, мол, и пришьет новую…

Иргизов навестил своего старого друга лишь через полгода. Начиналась весна — деревья и кустарники покрывались изумрудной зеленью. В текстильном городке на верхушках деревьев распевали майны. В детском садике гомонила детвора, раскрашивая флажки. Сережка, увидев вошедшего в калитку отца, бросился к нему навстречу. Иргизов взял сына на руки, поздоровался с воспитательницей, перебросился с ней несколькими фразами, спросил, где живет Чары-ага Пальванов и направился к нему.

Во дворе на сарае ворковали голуби. На веранде, примостившись у станка, ткала ковер Бике-эдже — жена Чары-аги. Увидев гостя, привстала:

— Кому тибе, табарыш?

— Чары-агу мне, Бике. Неужто не узнала? Иван я… Помнишь. Иргизова? Давненько у васне был.

— Ай; Ванка! — радостно всплеснула руками старуха и исчезла в комнате. Вскоре дверь распахнулась иоттуда донесся грубоватый голос:

— А, явился все-таки, археолог!

— Чары-ага! — удивился Иргизов, входя в комнату с Сережкой. — Ты, по-моему, совсем забыл про обычай гостеприимства. Почему не слышу «арма?» И вообще, ведешь себя так, словно мы с тобой не расставались на долгие годы. Чары-ага, больше восьми лет уже прошло, как расстались.

— Да, Ваня, ты прав. Прости меня. — Они обнялись, и Чары-ага мягко, но печально, отчего речь его показалась Иргизову насмешливой, заговорил: — Восемь лет это очень большой срок. За восемь лет я научился грамоте, пять классов ликбеза закончил. Дочки мои тоже грамоте научились, и обе замуж вышли. За восемь леттысячи людей в Ашхабаде и аулах грамотными стали. Все теперь грамотные и умные, а ты поглупел. Я плевать хотел на твою археологию и меч Македонского, который ты ищешь. Люди новый мир строят, соревнуются, многие стахановцами стали, а тебя совсем новая жизнь не интересует.

— Чары-ага, да ты просто решил расстрелять меня своими словами. Ну, почему же не интересуюсь? Я интересуюсь новой жизнью не меньше твоего. Я хочу видеть нашу страну мощной и культурной. Силу стране дает рабочий класс. Но ведь и знания ему нужны. Что ж, по-твоему, рабочий класс не должен знать о своих предках? Не знать, — как жили и чем занимались наши предки, значит — не знать своих корней. А что, если не корни, питают ствол и крону?! Нет, Чары-ага, история — великое дело. На истории воспитываются миллионы людей. Восстание Спартака в древнем Риме произошло две тысячи лет тому назад, но его имя и его страстная воля сбросить кандалы рабства вели нас к победе в Октябрьской революции. И разве ты не слышал о спартаковской организации в Германии? Или ты не знаешь, что существует физкультурно-спортивное общество «Спартак», названное в честь героя древности?! Чары-ага, молчаливо выслушав друга, неохотно согласился:

— Да, оказывается, тебя кое-чему научили в Ташкенте. Но лучше было бы видеть тебя не на развалинах, а среди рабочих. Ты же — бывший командир, еще раз хочу напомнить тебе. Я часто вспоминаю тебя, когда с Сазаком воюю. Он, паразит, мне грязные и сырые кипы в вагоны грузит, а я ничего не могу сделать с ним. Ваня, вдвоем бы мы этого вредителя давно прижали. Оставь археологию, давай переходи к нам. Вот сын твой, говорят, у нас в детском саду воспитывается — разве ему плохо? Хорошо тебе у нас, Сергей Иванович?

Сережка смутился, руки назад спрятал. Иргизов склонился над ним:

— Ну, герой, тоже мне! Бороды деда испугался, что ли! А ну-ка, расскажи ему стишок. Давай, давай, ты же мужчина. Ну, мы ждем.

Сережка, справившись со смущением, озорно посмотрел на отца, затем на Чары-агу и звонко продекламировал:

Климу Ворошилову письмо я написал:

Товарищ Ворошилов, народный комиссар…

Услышав детский голос, на пороге появилась Бике-дайза.

— Вий, а я думала он плачет… А он, оказывается, не плачет.

— Зачем ему плакать, — гордо отозвался Чары-ага. — Это же сын моего друга, красного командира. От него ты никогда не услышишь слез. Давай-ка, мать, неси нам обед, да покрепче чай завари. Поговорить нам надо насчет одного дела…

IV

Зина стояла на табуретке перед окном в свадебной белой фате. У ног ее, ерзая на коленях, подшивали подол платья и ладили шлейф две текстильщицы — ловкие ивановские бабы: обе в годах, и в свадебных делах знающие толк. Подшивали фату с шутками-прибаутками. Зина, в новобрачном наряде, какой надевают раз в жизни, чувствовала себя стесненно, и улыбалась на шуточки женщин неловко. Стоя на табуретке, она смотрела в окно на площадь, где шумела первомайская демонстрация. Оттуда доносились звуки духового оркестра, крики «ура» и песни. А вот совсем низко, над самыми трубами, пронесся аэроплан. Над улицей Артиллерийской и над площадью посыпались листовки. С отчаянным восторгом закричала на дороге и во дворах детвора, ловя на лету листки. И обе женщины, вскочив на ноги и уткнувшись в окно, с минуту смотрели, как бушевали за окном первомайские страсти.