Разбег - Валентин Рыбин

Иргизова отрезвила эта откровенная насмешка.

— Лилия Аркадьевна, вы, как прежде, слишком строги и несправедливы, — сказал он, хмурясь. — Я согласен с вами: век театральной богемы еще не отжил. Но согласитесь со мной — новый современный, советский театр, уже заявил о себе во всю силу. И атмосфера в нем тоже новая — социалистическая. Нынешние артисты — дети пролетариев. И моя актриса не исключение. Вы же знаете — отец у нее был комбригом, партийцем. Взгляды у нее нашенские.

— Да, наверное, — мгновенно согласилась Лилия Аркадьевна и перестала смеяться. — Я ничего не имею против: любите друг друга… Но зачем ты меня догнал? Ты ведь хотел что-то сказать мне?

— Да ничего такого. Просто, откровенно говоря, я почему-то соскучился по вас. Захотелось поговорить, вспомнить о прошлом.

— Увы, прошлого не вернуть. — Лилия Аркадьевна грустно усмехнулась. — И вообще, мне непонятно, зачем ты вернулся в Ашхабад? Жили мы без тебя тут как-то лучше… Ну, ладно, я пошла, не надо больше провожать меня.

Лилия Аркадьевна торопливо чмокнула в щеку Сережку. Иргизов протянул ей руку, чтобы попрощаться, но она демонстративно передернула плечами. Он с досадой, недоумением и чувством виноватого мальчишки смотрел ей вслед и хмыкал, пока не услышал голос сына:

— Папа, пошли, уже темно!

V

Второго мая за городом, над зеленой предгорной равниной кружили аэропланы и раскрывались белые купола парашютов. Тысячи ашхабадцев, съехавшись на осоавиахимовский аэродром, расположившись прямо на траве, подстелив газеты и прикрываясь от жгучего солнца фуражками и белыми панамами, наблюдали за парашютистами. Здесь же, на обочине дороги стояли фаэтоны, несколько автобусов, паслись выпряженные лошади. Возле фанерного буфета чадили мангалы и пахло шашлыком. Шашлычники, поворачивая шомпола, раздували жар опахалами и кричали на напирающую толпу. Суета, перебранка, смех — сплошной гвалт, как на большом базаре.

Ратх еще вчера, на свадьбе, уговорил Иргизова и Морозова съездить за город — на прыжки. Условились встретиться на площади в два часа дня. В назначенное время Ратх с Юрой подъехали на осоавиахимовском автобусе к площади, где их поджидали Морозов и Иргизов с Сережкой, и вскоре были на аэродроме. Ратх провел сына и друзей к скамейкам, на которых сидели представители городской общественности, комсомола и свои — осоавиахимовцы. Два милиционера в снежно-белых гимнастерках, шлемах и перчатках прохаживались вдоль зоны, отделяющей зрителей от взлетно-посадочной полосы. Чуть дальше, за столиком сидел хронометражист и около него стояли авиаторы. Вся эта панорама сидящих на траве и нескольких скамейках людей, долгие приготовления к взлету и одиночные прыжки парашютистов не очень-то восхитила Морозова. Истинный лошадник, кавалерист, он вообще скептически смотрел на технику, а если заходила речь о технике военной, то непременно вступал в спор, защищая красную кавалерию.

— Ну-ну, посмотрим на твою гвардию, — заговорил он, усаживаясь на скамью и посмеиваясь, глядя на Ратха. — Что-то невелика, скажем прямо, у тебя воздушная сила. Два аэропланчика и небось с десяток парашютистов. А если враг нападет? Разве сможешь дать ему отпор такими силами. Да никогда, Ратх Каюмович, смею тебя заверить. Помнится, в двадцатом, когда взяли Бухару и кинулись за сбежавшим эмиром, был у нас один аэроплан — «Фарман». Эмир бросился к границе — суток на двое опередил нас. Послали мы летчика вдогонку. Поднялся наш пилот, и вот часа через два возвращается — садится. Спрашиваем о результатах его полета, а он только руками развел. Какие могут быть результаты? Эмир к самой границе уже со своими караванами подходит, а я что? Пролетел над ним, распугал верблюдов и — назад. Могу, говорит, в точности доложить о месте его нахождения. Вот и вся, как говорится, роль авиации. Нет, Ратх, не согласен я с теми, кто потерял любовь к лошадям.

Ратх возразил с некоторым превосходством:

— Почему вы решили, Сергей Кузьмич, что мы теряем любовь к лошадям? Я, например, сам старый наездник — вы знаете об этом. Да и другие — тоже. Разве не мы, ашхабадцы, отправляли кавалеристов в Москву через Каракумы? Мы, дорогой, Сергей Кузьмич. И скакали наши туркменские кони через пески, чтобы еще раз доказать всему миру, что лошадь списывать рановато. Я за лошадей, но и за технику. В условиях современного боя главная сила в технике. Надеюсь, вы присматриваетесь, какой техникой воюет в Европе Германия. У нее производство танков на потоке, не говорю уже о мотоциклетах.

— Проку от этих танков и мотоциклеток мало, — отмахнулся Морозов. — Хороший дождичек пройдет, и застрянут в грязи, не говоря уже о том, что бензин для них постоянно нужен. А лошадь — хоть дождь, хоть грязь по колено — ей все нипочем.

Иргизов, следивший за аэропланом, набиравшим высоту, все время показывал его Сережке и слушал беседу Морозова с Ратхом. Юра тоже пока не вступал в разговор, хотя то и дело ухмылялся суждению старших. Наконец, заговорил:

— Товарищ майор, вот вы насчет бензина сказали. По-моему, вы зря это.

— Это почему же — зря?

— А потому, что фашистская Германия основной военный расчет делает на бензомоторы. Авиация, танки, бронемашины — у них главное. И у нас все больше задумываются над горючим.

— Откуда же тебе знать такие сверхсекреты? — удивился Морозов. — Маршалы наши покуда еще не решили окончательно — на чем остановиться, а ты уже знаешь.

— Чего ж не знать, — заявил со знанием дела Юра. — Да мы каждый день слышим одно и то же: товарищи нефтяники, помните, от вас зависит рост могущества нашей Родины. Каждая дополнительная тонна нефти — это сотни литров бензина, необходимого, как хлеб, нашей Красной Армии.

— И сколько же добываем мы нефти? — заинтересовался Иргизов.

— Это секрет. — Юра снисходительно улыбнулся. — Могу лишь сказать, дядя Иван, что хватит у нас бензина для авиации и автомобилей. К тому же, перспективы добычи нефти в Туркмении богаты. Академик Губкин считает, что основные нефтеносные горизонты еще не вскрыты. Рабочей силы маловато — вот беда.

— Сила везде нужна, — заметил Морозов. — И на промыслах, и на колхозных полях, не говоря уже о Красной Армии. Я порой диву даюсь, как это иные товарищи вовсе не видят и не понимают — как расходовать свою силу. В науку лезут, в археологию. Услышат какую-нибудь сказку про Македонского и скорее землю копать. — Морозов подморгнул Ратху.

— Ладно, Сергей Кузьмич, надоело уже, — пророкотал обиженно Иргизов. — Надо будет, сменю археологию на кавалерию! К лошадям у меня страсть, сам знаешь.

— У тебя ко многому страсть-то. — Морозов засмеялся. — К театру опять же неравнодушен. Благородным обществом окружен. Однако невдомек мне, что это твоя Нина Михайловна вчера не пришла на свадьбу? Ее нет, а ты и рад стараться, чужую жену ушел провожать — про свои обязанности тамады забыл. — Морозов опять подморгнул Ратху.

— Ну, ладно, ладно, Сергей Кузьмич, — Иргизов отвернулся и стал смотреть в небо. Аэроплан уже набрал высоту и приноравливался к выбросу парашютиста: сбавил скорость — почти завис над полем, и почти не слышен был рокот мотора. Иргизов представил себя на месте парашютиста, который, выбравшись на крыло «ПО-2», вдруг комочком упал вниз и тотчас, словно на качелях, закачался под развернувшимся куполом шелка. Сердце у Иргизова сжалось. Вероятно то же самое испытал и Сережка, судорожно вздохнув, а затем захлопал в ладоши.

— Ты ириски-то ешь, которые мать дала, — сказал Иргизов. — А то в кармане растают.

Мальчуган вынул из кармана кулек с конфетами и, повинно глядя снизу на отца, протянул кулек. Иргизов улыбнулся, понимая, что сын испытывает некую вину перед ним, — иначе бы подумал — дать или нет. Вчера, когда они вернулись домой со свадьбы, Нина в дверях встретила их радостно: «Ну, вот и мужчины мои пришли! Что-то долго гуляли!» И Сережка тотчас выдал: «А мы провожали тетю Лилю!» — «Вот как! — с испуганной улыбкой сказала Нина. — Это забавно, даже очень!» Потом она долго усмехалась, а когда легли спать и погасили свет, расстроилась окончательно. Постояв у открытого окна, Иргизов лег с Сережкой. Малыш, оказывается, не спал, — все слышал, и понимая, что это он невольно поставил отца в неловкое положение, с жалостью дотронулся до отцовского лица и стал гладить. Утром Нина подчеркнуто вежливо объявила мужу, что едет в Фирюзинское ущелье и возьмет сына с собой. Иргизов возразил: «Мы с Сережей идем на аэродром смотреть парашютистов». Нина спросила сына — с кем поедет он, и Сережа взял за руку отца. «Ну, что ж, — сказала она. — Пусть будет по-вашему», — и ушла.

Иргизов не придал этой маленькой размолвке большого значения, но все же настроение у него испортилось. Иргизов старался не думать о ссоре, но все-таки думал — и думал с болью, что Нина отправилась в ущелье без него, чтобы досадить ему, вызвать в нем горячку ревности и всевозможных подозрений. Чего доброго, еще задумает отомстить, а мстить, собственно, не за что. Думая о ней, он вообразил ее купающейся в Золотом Ключе, яркую и красивую, какой он ее встретил в двадцать седьмом. Представил на месте себя другого Красного рыцаря на коне, и от обиды стиснул зубы. Почти в то же мгновенье он услышал ее голос: