Исповедь - Семен Соболев

Помню наводчика Сергеева, который был хоть и ершистым, но неплохим парнем.

Помню и заряжающего Зубова - калининского мужичка. Помню, когда он ехал в санитарной лодочке, прицепленной к орудию, когда орудие подорвалось на противотанковой мине, он совершил большой полет, подброшенный взрывом, и после этого плохо слышал.

Помню, как на каждой новой позиции один из нас варил ведро картошки, пока остальные окапывали орудие, толок ее топорищем, приправив сырым луком и солью. Как, усевшись в круг, мы доставали из-за обмоток ложки и по - братски съедали все до самого дна.

Помню, как впрягались в лямки вместо лошадей. Все помню...

Заряжающего Сайфуллина - башкира, немногословного и вечно улыбающегося. Его ранило в руку в том бою, когда после бомбежки мы стояли в картофельном поле перед самым немецким дзотом. Он и тогда, раненый все улыбался.

Помню деда Солодовникова, подносчика снарядов. Ему было всего лет под пятьдесят, но нам юнцам он казался дедом. С обширными рыжими с проседью усами и седой щетиной на щеках, толстый, мешковатый, с совершенно колхозной выправкой - он был предметом постоянных наших подтруниваний.

В минуты затишья как-то незаметно все усаживались к нему поближе и Сергеев, сменив свой обычно ершистый и задиристый тон на доброжелательный, начинал издалека:

- Ну, что, Солодовников?..

- Шо, шо? - уже чувствуя подвох, отвечал тот.

- Из дома - то пишут что?

- Та вже давно ничего нэ було, - отвечал дед, успокаиваясь и слегка загрустив. Но Сергеев уже готовил шпильку.

- Конечно. Что она будет писать старому, да еще рядовому? Там, наверное, уже какой-нибудь молодой лейтенант около нее греется... Зачем ей старый? - вроде бы сочувственно тянул Сергеев.

- Шо старый? Та я ше твердийшого выйму, як ты встромишь, - орал уже Солодовников. Солдаты покатывались от хохота, слушая их грубую перепалку.

Но вот проходило несколько дней, все забывалось, тяжкий ратный труд сближал нас, размягчал души, и в очередную тихую минуту опять мы собирались все в кучку и опять все тот же Сергеев мечтательно начинал:

- Ну, что, Солодовников?..

- Шо, шо? - следовало в ответ.

- Как шо! Война ведь скоро кончится!

Дед видимо вспоминал свою деревню, представлял разрушенное войной хозяйство и грустно басил:

- Та и шо, шо кончиться?

- Ну, как шо? - вскакивал Сергеев. - Х..-то у тебя есть?!

- Та шо? Им тики викна вытирать, - сокрушенно ответствовал дед.

- А-а-а! - торжествовал Сергеев. - А говорил, что не старый, издевательски тянул Сергеев. Солдаты ржали. А дед начинал назидательно философствовать.

- И шо вы всэ про то? Шо за балачки? Та колы б вин мав очи, вин бы туды николы нэ полиз. Одна назва яка - пы-ы... - тянул он, изображая на своем небритом лице полнейшее отвращение. Солдаты ржали, как лошади.

Милый дед, боевой наш товарищ, только теперь с высоты своих лет, я по настоящему понимаю все, что томило его. Рыхлый, он всегда хотел "исты". Измученные непрерывными боями, ночными маршами без сна по несколько суток, в кромешной тьме мы шлепали по раскисшей, чавкающей дороге следом за пушкой, на ходу засыпая и просыпаясь только налетев на пушку или под ударом дышла передка заднего орудия. Шли в длиннющей, бесконечной извивающейся в темноте веренице войск. И как только впереди кто-то застревал, и движение останавливалось на несколько минут, дед тут же на обочине садился на мокрую землю, мы все усаживались рядом, будто поросль около старого дуба, укладывали головы друг на друга, вдыхая запах мокрых, распаренных телами шинелей и под шуршание моросящего осеннего дождичка мгновенно засыпали. Но в то же время слышали все, что творилось вокруг. И как только раздавались крики ездовых, в мгновение все вскакивали и уже будто бы бодрее, будто бы выспавшись, шли вперед, чтобы где-то через полкилометра на очередной остановке движения опять присесть и вздремнуть минуты две-три.

Так долго ли, коротко ли, но прошагали мы пол-Европы, подвигая собой войну туда, откуда она пришла к нам.

Где-то вы теперь мои фронтовые братья? И есть ли еще кто живой среди вас? Вы делили со мной солдатский хлеб мой. Лежа на сырой земле, в общей дрожи делились теплом своим. Впрягшись в лямки, вы тянули со мной нашу пушку. Вы укрепляли дух мой своим присутствием и бесконечным ратным трудом своим, вы взращивали во мне веру в нашу неодолимость, Перед вами, живыми и мертвыми, перед всеми, кто в те тяжкие дни был со мною вместе, я склоняюсь в своей благодарной памяти. И ничего не могу представить бескорыстнее фронтового солдатского братства...

На Второй Украинский фронт

Эшелон наш нес на себе весь наш полк. Платформы с гаубицами и пушками, укрытыми чехлами, сменялись теплушками со штабом полка, боевыми расчетами орудий, взводами управления, кухней с лошадьми. В начале и конце эшелона платформы с зенитными орудиями. По всему составу - часовые. Полк на колесах жил боевой жизнью, готовый по первому же сигналу выгрузиться и занять боевые позиции.

В нашем вагоне было командование дивизиона: командир дивизиона капитан Комаров, замполит - капитан Емельянов, вскоре после моего прибытия в дивизион, в одном из боев на Украине он был убит, парторг - лейтенант Козин, начштаба - гвардии капитан Кривенко, командир взвода разведки - лейтенант Гоненко, командир взвода связи - лейтенант Ковалев, фельдшер - мл. лейтенант Чудецкий, топографы - ст.сержант Уржумцев и я, разведчики - Степа Даманский и Сухов, связисты - сержант Тарасов, Абдунаби Халиков, Гажала, Красноштан, еще несколько человек, фамилии которых не помню, писарь Сорокин, а всего сорок человек.

Да, много лет прошло с тех пор, повыветрило из памяти фамилии, а многих, кто был недолго, и в лицо уже не помню...

Офицеры разместились на верхних нарах, солдаты - внизу, поплотнее. В наряд мы не ходили. На платформах дежурили часовые из огневых взводов. Сутками гудела железная печка посреди вагона. Сверху и снизу сыпались анекдоты, взрывы хохота сменялись минутами затишья, в которые под перестук колес всем почему-то становилось грустно, сидели с задумчивыми лицами наверное, мыслями уносились далеко, на родину, к своим семьям. Тишину разрывал вдруг чей-нибудь громкий голос, заставлявший всех встрепенуться, и снова сыпались анекдоты или затягивались песни. Пели обычно или украинские, или сибирские. Затягивали "Ревела буря, дождь шумел"... Мощные мужские басы переливались с тенором Степы Даманенского, переплетались с железным перестуком колec и свистящим ветром за стенками вагона. Казалось, это широкая сибирская река течет, а на ней челны Ермака и раздольная песня над рекой, улетающая до самого горизонта, а в песне и грусть, и людское братство, и несокрушимая воля народа...