Исповедь - Семен Соболев

Так к вечеру дивизия потеряла половину своего состава, но немцев остановили. В наших руках осталось всего несколько домиков на окраине села, а дальше, еще через несколько дворов - немцы. Наших тоже многих повыбило, и меня тут же определили в связисты.

Вечером, как только стемнело, подъехала наша кухня. Я сбегал в соседний дом, где размещался командир дивизиона со взводом управления, и передал, команду, чтобы шли за ужином. Только мы собрались около кухни, как метрах в двадцати, где шел наш разведчик Сухов с котелками, ахнул снаряд. Никого не зацепило, а Сухова нам с Уржумцевым пришлось после ужина минут сорок, пока рыли яму, разыскивать и собирать по кусочку в плащ-палатку. Это в завершение наших потерь в этот день. Похоронили узелок, все, что осталось от Сухова, тут же, в конце улицы, рядом с дорогой.

Настроение наше было не из лучших. Редко мы несли такие потери. Угнетало то, что у нас не было боеприпасов, и держались мы только на одном неведении немцев о таком нашем положении. Однако к утру подвезли боеприпасы и даже немного пополнили солдатами, собранными из тыловых частей.

А с раннего утра, нацепивши пару катушек провода, телефонный аппарат и автомат, вместе с командиром дивизиона, несколькими разведчиками и пехотинцами мы пошли выбивать немцев из деревни. После нескольких снарядов, бросок вперед, до следующей хаты, очередь из автомата и снова бросок.

Падая и вскакивая, я совсем забыл о своем раненом плече, которое к вечеру я так раздолбил, что оно стало кровоточить через бинты и гимнастерку. Однако к вечеру мы отбили половину села, и немцы теперь были во второй его половине за незамерзающим болотистым ручьем Гнилой Тикеч.

Бой стих где-то уже в полночь. Старшина, видимо, не нашел нас, ужина не было. Завешав окна рядном, зажгли плошку, обследовали хату и кое-что нашли: бутылку мутной самогонки, пожелтевший кусочек сала, в рюкзаках нашлось и несколько сухариков. Слегка пожевали и стали ждать утра.

Вышел во двор, услышал какие-то голоса, прислушался - в погребе. Оказалось - хозяйка с детьми пряталась там и отсиживалась во время боя. Посоветовал ей запастись пищей, водой, пока ночь и сидеть там, пока не очистим от немцев все село.

Немного передремали до утра, а с утра снова мы пошли теснить немцев. Так за три дня выгнали их в поле и где-то в километре за селом стабилизировали фронт.

А позади и слева гремело и грохотало, рвались снаряды и бомбы - шло уничтожение окруженной группировки. Все приданные части усиления от нас ушли туда. Не видно стало ни танков, ни артиллерии, ни Катюш. Осталась наша дивизия только с собственными средствами - одним артполком.

Мне фельдшер сказал при перевязке, что дела мои плохи и что может быть заражение. Рана, вся разбитая, стала хуже, чем три месяца назад загноилась, и вокруг нее стали образовываться гнойные фумаролы. Об этом же он доложил командиру дивизиона и попросил освободить меня на время от всяких работ, поскольку уходить в санбат я отказался. Меня определили в штаб дивизиона и сделали командиром вычислительного отделения, которое и состояло теперь из меня и Бикташева - Уржумцева в эти дни забрали в штаб полка.

В мои обязанности теперь входило выводить батареи на заданные рубежи, наносить их положение на оперативную карту, принимать координаты обнаруженных целей по телефону или рации, готовить данные для стрельбы и передавать их на батареи. После первых выстрелов, командир дивизиона немного корректировал и переходил на поражение. Такое разделение труда позволяло нам в любое время, даже когда командир дивизиона не знал, где стоят его батареи (а это было почти всегда), открывать огонь, прицельный огонь. Скоро мы так сработались, что такое взаимодействие сохранилось у нас до конца войны.

Между тем на нашем участке фронта было затишье, но разведчики ежедневно писали в своих донесениях, что по ночам впереди у немцев слышен рев танковых моторов. Так проходила неделя, другая, доклады повторялись, однако никаких средств усиления к нам не подходило. Сделали перегруппировку: поставили пушечные батареи за селом на прямую наводку метрах в двухстах позади пехоты. Гаубичная батарея осталась на закрытой огневой позиции за поймой Гнилого Тикеча.

Вечерами томились в безделье. На Украине в отличие от Белоруссии села в основном оставались не разрушенными. Саманные хаты не горели, да и партизан тут было меньше, поэтому разрушения могли быть во время боя за село.

Мы размещались в большой хате, где наловчились соломой топить печь и греть в глиняных горшках чай с мятой. Тут подошел день рождения нашего артиллерийского мастера, лейтенанта Файдыша, которого за мягкость характера лейтенантом звали только рядовые, все же прочие - просто Костей. Решили сделать ему сюрприз. Договорились со старшиной, чтобы он не выдавал нам ежедневные сто грамм в этот день розницей, а передал бы все это оптом. Костю под предлогом проверки состояния орудий начштаба отправил на гаубичную батарею, а я занялся кулинарией. Натопил печь, замесил тесто (конечно пресное), намешал маку с сахаром (мак, конечно, тоже не растертый), который нашел в кладовке, и соорудил огромный пирог с вензелями и надписью: "Косте Файдышу 40 лет".

Вечером, когда все собрались и старшина подвез ужин, выпили по сто грамм за Костино здоровье, поздравили его, а потом, когда дело дошло до чая с мятой, я торжественно поставил перед ним, накрытый рушником, огромный пирог. Костя обомлел, он был растроган чуть не до слез. Это же было не дома, у мамы, а на фронте, на передовой, где старшина и баланду-то не всегда мог привезти.

Когда стали есть, то пирог оказался без соли (я забыл посолить тесто), он безбожно крошился, мак сыпался на пол, но все это было такой мелочью, главное же, как символ уважения, эффект присутствия - уже сыграли свою роль. С тех пор при встрече со мной, Костя как-то заговорщически улыбался, глаза его по-отечески влажнели, а рукой он похлопывал меня по плечу, позабыв о субординации, и старался на мгновение притиснуть к себе.

А на рассвете следующего дня, прямо перед нами по всему косогору впереди нашего переднего края, словно сказочная деревня, выросшая из небытия, выстроились немецкие танки, самоходки, бронетранспортеры - более двухсот штук. Немецкая танковая дивизия "Мертвая голова" со средствами усиления шла на прорыв к окруженной нашими войсками группировке под городом Корсунь-Шевченковский. Без артподготовки они медленно двинулись на наши позиции. Наши пушки, стоявшие на прямой наводке, открыли огонь. Пехота наша, очень малочисленная, буквально где-то человек по 10-15 на километр фронта была сразу же смята. Тем более что в небе все время висели итальянские пикировщики. Легкие, они пикировали почти до земли и сыпали мелкие бомбы, создавая впереди танков сплошной ковер взрывов. Наши пушки подожгли несколько танков. Однако силы были не равные. Обнаружив себя, наши пушечные батареи вызвали на себя шквал ответного огня. Часть пушек была разбита, на большей же части были перебиты все бойцы и орудия умолкли. Однако на поле остались гореть десятка полтора немецких танков.