Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В конце концов, с офицером было лишь десять человек. И толпа полукругом двинулась на них. Мусатов понял, что он перегнул. Он не хотел драки, он хотел только возмущения, при котором можно стрелять поверх голов. «Распорядительный молодой поручик залпами поверх голов заставил подчиниться мятежный сброд...» Но рассуждать было поздно: в руках крестьян появились камни. Надо было действовать решительно, иначе конфуз.
— Ну-ка, попробуйте, возьмите!
— Бей их в мою душу!..
Толпа надвигалась грозным полукругом и страшно ревела. И тогда Мусатов почти пропел:
— Шту-уцеры на руку-у...
Толпа заволновалась и пошла немного медленнее.
— Братцы! — крикнул Горлач. — Не будут стрелять! Приказа такого нет! На нас кресты! По крестам не будут!
— Пли!
Залп резанул воздух. Все остановились, недоуменные... Пороховой дым еще не успел развеяться, как в толпе неистово завопила баба:
— А-а-а!!!
И этот пронзительный крик решил дело. Толпа, почти шестьсот человек, бросилась убегать, затаптывая упавших.
...Корчака что-то обожгло. Не понимая, что это, не замечая, что из-под правой ключицы засочилась кровь, он пятился, с ужасом и гневом глядя в расширенные, обезумевшие глаза бежавших.
— Братцы, куда ж вы?! Братцы, опомнитесь!
Он видел, как, держась за голову, бежал Горлач, как, часто зевая, зажимал красное пятно на рукаве старый Губа, но все еще беспорядочно махал ненужными вилами.
— Братцы!
Второго залпа не понадобилось. Мужики сыпанули по огородам, врассыпную.
Все было закончено.
И тогда Корчак тоже побежал. Он не знал, куда он бежит, он знал только, что в ситниках под старицей не найдут, и потому бежал совсем в другую сторону, не в ту, куда бежали остальные. Он не боялся; гнев, которого он до сих пор не знал в себе, был сильнее страха; но он все-таки убегал. Пожалуй, это был единственный из всех, кто не потерял после всего, что произошло, способности рассуждать.
Он бежал по капустным грядкам, потом с маху бросился в воду старицы и, пересекши ее, выбрался в лозу, а потом в луга. Он долго бежал и там, всхлипывая от злобы и повторяя:
— Трусы... Сволочи...
Затем пошел медленно, только тут почувствовав, что ранен. Вместе с кровью из тела, кажется, вытекала и смелость. Ему было страшно. Рана начала гореть. Заточившись в высокий камыш, как загнанный зверь, он черпал ладонью коричневую воду и поливал рану, но она болела все сильнее.
«Пропадать буду», — подумал он.
Водяная курочка появилась вблизи от него и заинтересованно смотрела на существо, корчащееся в трясине. Смотрела совсем без опаски.
Он бросил в нее горсть ила.
И тут его охватила злость. Никто не боялся мужиков, даже водяные куры. Толпа взрослых людей побежала от десяти человек... Ник-то... Даже водяные куры... Даже водяные куры...
Он едва не заплакал от обиды, но злость сделала его сильнее, он встал и побрел по камышу к далекому Днепру.
«А поп Василь говорил, что ни один христианин не будет стрелять в знамение святого креста... А эти стреляли...»
Злость нарастала, и это давало ему силу двигаться. Он шел и шел на дрожащих ногах. Только бы выжить, он им тогда покажет... Он им тогда покажет.
Но как выжить?
И тогда он вспомнил, что в Озерище живет родственник Ципрук Лопата. По-видимому, он не знает о событиях в Пивощах, может, и спасет. Значит, надо напрямую идти на Днепр, постараться переплыть его и спрятаться в Озерище.
В голове его все чаще темнело. Он шел по камышам, по лугу и снова по камышам, падая в коричневую грязь.
Первые звезды мягко засветились над землей, когда он выполз из последнего старого русла, встал на ноги и тусклыми глазами увидел впереди ленту великой реки. И тут он рухнул оземь и, почти без сознания, заскреб пальцами по траве. Он не понимал, что он делает, но он полз, каким-то инстинктом не теряя напрвления.
...Ципрук Лопата, задержавшийся на реке и плывший домой, случайно заметил облепленного грязью человека, который полз к воде. Человек волочил тело, а потом обмяк, стал неподвижным. И, поспешив к нему, Лопата еле узнал родственника.
Лопата уже знал о событиях в Пивощах и потому не удивился. Но он понимал и то, чего не понимал раненый Корчак: беглецов будут искать у родственников и знакомых. И поэтому, перевезя ночью родственника через Днепр и сделав ему в хате кой-какую перевязку, он, с помощью сына, вскинул его на телегу и выехал со двора: решил за ночь перевезти его на мельницу дяди жены, Гриня Покивача. Мельница располагалась в лесу, в восьми верстах от Загорщины.
Гринь знал травы и мог помочь. Кроме того, было и еще одно удобство: на мельницу Покивача люди старались не ездить, так как у хозяина была незавидная слава чародея и колдуна.
...Деревня спала, когда Лопата ехал по улице. Лишь в окошке Когутов светился огонек: семья допоздна трудилась и теперь, видимо, ужинала.
Лопата благодарил Бога, что деревня спит. Но он не был бы так спокоен, если бы знал, о чем говорили Когуты за ужином. А решили они через несколько дней ехать на мельницу Покивача с первым зерном, так как в своей, озерищенской мельнице было завозно.
X
Утром назавтра гости разъезжались. Проводя их выстрелами из пушек, снова бурчал на Фельдбауха Кирдун. И снова Алесю приходилось стоять на террасе, раздавать прощальные поклоны.
Вот остановился перед ним Басак-Яроцкий. Спокойно смотрит в глаза пострижного сына наивно-синими глазами.
— Прощай, сынок... Будет грустно — заезжай лисиц пострелять... Гм...
И прибавляет шепотом:
— А если будет трудно да еще, не приведи господь, найдется враг — помни: есть дядя Яроцкий, умеющий держать пистолет.
— Спасибо вам.
Пан Мнишек собирается в дорогу. Смотрит на Алеся умными глазами. Этот не приглашает, этому, собственно говоря, некуда и пригласить.
— До видзэня, млоды пан.
— До видзэня, — краснея, с ужасающим акцентом, говорит Алесь.
Он никогда не осмелился бы на такое унижение, если бы не желание сделать старику приятное.
...Вице-губернатор подходит к нему, совсем не такой румяный и свежий, как вчера, хотя старается держать достоинство.
— Прощайте, князь! Старайтесь быть достойным сыном России. Много вам дано — много от вас и ожидается.
«Держись просто, будь ласков, будь величествен, — но это ты говорил в ладони непонятные и страшные слова, и я теперь невыразительно чувствую, какие бездны, какие безнадежно мертвые пустоты за каждым спокойным взрослым лицом, какое отчаяние за каждой успешной карьерой.
И я не забуду этого.
Быть достойным... Кого?
