Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Кто-то темный и большой склонился над ним, и сразу он по­чувствовал в губах шершавый край глиняной коновки.

— Глотни шалянца, мужик, — сурово обратилась женщина, — это тебе на пользу... А слабый же ты какой...

Яснело в глазах. Да, это был мшаник для пчелиных колод, те­перь пустой, и в нем горел каганец, хоть за стеной был день, и плескалась где-то вода, так размеренно, как на мельнице.

Вот уж руки и ноги стали не далекими, а почти совсем близки­ми. И появилась способность даже повернуть голову.

Приоткрытая дверь. Дневной луч косо падает из нее, и в луче сизо и радужно клубится дым, переливается, наплывает одним за­витком на другой. И так все выше, выше. Поп Василь однажды говорил, как кто-то из праотцев во сне увидел лестницу на небо и по ней ходили те дивные ангелы. Они плескали крыльями и лико­вали, как куры, когда на двор упадет после непогоды теплый луч. А вокруг них курился ладан, как в церкви.

Дым тянется от кучки смолья, на котором стоит горшок, да еще от трубки мужчины, сидящего возле двери. Что за мужчина? Весь в белом — значит, мужик. Лицо сухое и почти безбородое, усы редкие. А глаза пронзительные, желто-янтарные, будто у коршуна, пойман­ного в силок. Когда подойдут люди, он смотрит на них непримири­мо, затравленно, с той высшей покорностью судьбе, какая бывает у зверей и хищных птиц, понимающих, что уже ничего не поделаешь.

Возле горшка сидит на колоде женщина, та, которая давала пить. Удивительная женщина. Вся в черном, как монашка. На го­лове длинная черная шаль, открывающая лишь треугольник лица. Лицо мужицкое и не мужицкое, темно-бронзовое и сухое, зако­стеневшее в какой-то властности. Встретив такую, испугаешься, но тот, коршун, держит себя свободно: видимо, одного поля ягоды.

— Пей, мужик, — говорит женщина.

Склоняется над ним лицо. Глаза страшенные, глубокие и, чудо, совсем не старые.

На кого же она похожа? Ага, на пленную гречанку, жившую у Ходанских. Тусклая, как из-под руки богомаза. Тусклая, как в загорщинской церкви.

На этот раз питье как полынь и белена — немеет небо и язык, темнеет в глазах.

— Пей, мужик. Бунтовать так слаще было, дуралеям.

...Какое облегчение. Теперь можно уже и говорить. И он спра­шивает слабым, — ведь рот после сильной оскомины, — голосом:

— Где я? Почему?

— Лопата доставил. Я Гринь Покивач. А это Марта... Гм, Ма­терь Божья... И счастье, что ты у нас. Ведь издох бы, как собака, без причастья... Кто ж это грязной водой раны поливает, балда неразумная?

— Горели.

— Могли бы и совсем сгореть. Пока довезли — был у тебя уже антонов огонь. Кожа вокруг раны пошла пятнами. Вот оно как, пан Корчак. Панами быть восхотели — вот вам шкуру и выделали.

— Пятнами? — Под сердцем становится холодно. — Значит, конец?

Мельник пускает дым.

— Посмотрим, — говорит он. — Первые два дня воняла твоя рада. Посмотрим, как теперь.

— Не ругай его, — сухим голосом просит Марта.

— Как же не ругать, — не унимается Покивач, — если у него в кишках мозги. Забыл, что такое пан и что мужик.

Злость опять подкатывает под сердце Корчаку. И он поясняет:

— Мы как волки и как собаки... Одних щенков нам с ними... никогда... не плодить.

— Умный, — отметил мельник, — да только еще никогда волк не сторожил покоев, а собака не выла в ночном лесу. Так, значит, и не лезьте в компанию друг к другу, не протискивайтесь. Они, вишь, справедливости восхотели.

— Оби-ида.

— Ну, а если бы вы панами стали — не обида была бы? Кому-то все равно была бы обида. Может, еще и худшая. Нету хуже, как из хама пана, а из дерьма пирога.

Эти ворчливые слова злят Корчака, но он молчит.

— Может, и похуже, — продолжает Покивач. — Ведь все рав­но, кто сверху будет класть ноги на чужую задницу. Так у этих панов ноги более квелые, нежели твои ступни. Их ноги к угожде­ниям и пляскам привыкшие, они такого пинка дать не могут, как ты в корчме.

— Их деликатность... изведал... В кресты стреляли, нехристи.

— Научили, — улыбается Покивач. — И правильно сделали, что научили. Вы ведь, трусишки, деревней от десяти убегали. Не с вашими зубами орехи есть. Хоть бы о том подумал, нападает ли в Янову ночь волк?.. Не-ет. Он ждет той ночи, какую ему Бог определил, он Филипповки ждет и тогда в сени залезает, чтобы собаку достать. Потому что Бог ему эту ночь дал для власти. А до того он молчит, он к селитьбе не пойдет, как вы... Полезли — и на­ложили всем селом в портки. Потому что как будто и вместе, а на деле — скотское стадо. Ничто вас не вяжет, каждому своя шкура дороже... Если не изменитесь — так вам довеку скотом и быть. Забодаете иногда одного, так сразу будет над вами новый кнут...

— Молчи, Гринь, — попросила Марта. — Ты что, забыл, что он ранен, что его злить нельзя?

— Да и ты молчи, — возразил Гринь. — Давай, вот, лучше пере­вязывай.

Марта развертывала белые тряпки на груди Корчака. Раненый почувствовал, как изболевшее тело мелкой дрожью отвечает на толчки боли: Марта отрывала полотно от раны.

— Тц-тц-тц, — почмокал Покивач.

— Плохо? — спросил Корчак, не раскрывая глаз.

— Лучше, — ответил мельник. — Но еще не совсем хорошо.

Его грубые руки достали откуда-то горсть сероватой с прозеле­нью вязкой массы и начали раскладывать по ране. Корчак ощутил приятный холодок.

— Поблагодари своего Бога: три дня не пекли... Лето, опрес­ноками обходимся, — пояснила Марта. — Это плесень, которая в квашне на опаре вырастает, когда не пекут хлеба.

— Знаю, — признался Корчак. — Снимешь, а ниже хорошая.

— Ну вот, — продолжала Марта. — Если есть божья воля — поправишься.

Запах опары вернул Корчака к воспоминаниям о хате, о жене и детях. Потом он вспомнил хату и покойницу мать. Мать со­биралась сажать в печь хлеб. «Иди сюда, сыночек», — говорила она. Он знал и подходил. Руки матери были голые выше локтей. «Наклоняйся», просила мать. И потом ее рука с сильным пле­сканием резко входила в надутое грибом тесто. Мать вырывала руку, и он, маленький мальчик, приникал носом к ямке в тесте, а оттуда — лишь на мгновение —