Европа в окопах (второй роман) - Милош Кратохвил

— А хуже всего — в моей области! Государственные финансы, экономика, торговля — все в полном развале; промышленность не способна поставлять необходимые товары, не хватает сырья, продуктов земледелия, ввозить неоткуда, впрочем, каждый может убедиться в этом по продуктовым карточкам, по бесконечным очередям перед продовольственными лавками, по витринам, заполненным бутафорией, по сценам на вокзалах, где жандармы хватают незадачливых контрабандистов поневоле, обменявших в деревне серьги, часы или постельное белье на картошку и мешочек муки… Вспоминаю, что император, как правило, ездил из Шенбрунна в Гофбург по Мариягильферштрассе и лишь изредка — кружным путем, боковыми улицами. Это бывало в тех случаях, когда на обычной трассе перед продовольственными лавками стояли уж чересчур большие очереди. Разумеется, он замечал очереди, и нелегко было найти для них какое-нибудь объяснение. Пока однажды он не остановил говорящего: «Знаю!» Одному богу известно, как он проведал, но повторяю: император вовсе не был выжившим из ума стариком, как порой думают.

Шенбек утер со лба пот… Кончатся ли когда-нибудь эти тирады! Уже не ожидая приглашения хозяина, он сам наполнил себе рюмку.

Но и в золотистый успокоительный бальзам продолжал проникать голос хозяина дома, голос, звучавший явно в силу потребности хотя бы словами снять бремя, лежащее на сердце говорившего. Только этим и можно было объяснить такое слишком уж непривычное поведение холодного и выдержанного человека, который теперь, невзирая ни на кого и ни на что, выкладывал все, что накопилось на душе.

— А теперь еще эта война… Когда она началась, Вильгельм Второй обещал победу прежде, чем опадут листья. Потом появился народный анекдот, будто немецкий император ходит по саду и приклеивает к веткам опавшие листья. Теперь мы воюем уже два года, фронты зарылись в землю, молниеносная война превратилась в окопную, на западе немцы, в Италии мы застряли на одном месте, а на востоке — то вперед, то назад, успехи лишь временные, скорее тактического, чем стратегического характера, исхода войны они не решают. Теперь, правда, мы несколько дней бьем румынов — урра! — но, во-первых, это вопрос абсолютно второстепенный, а во-вторых, в основном это заслуга господ из Германии, Фалькенхайна и Макензена, а мы всего лишь кое-как им прислуживаем. Совершенно естественно, что сил у нас заметно убыло. Два года войны схоронили лучшие наши военные кадры, теперь мы пополняем их слишком старыми или слишком молодыми, и главное — сплошь новичками! Я уж не говорю о вооружении, снабжении и так далее… Тут для нашего противника открыты источники всего света, а мы стараемся перебиться собственными ресурсами, герметически замкнутые, как в средневековом осажденном замке.

Наконец он умолк.

Шенбек еще минуту напряженно ждал, но продолжения не последовало. Он глубоко вздохнул. Так глубоко, что этого не мог не заметить и хозяин; улыбнувшись, Шпицмюллер до краев налил обе рюмки:

— Ach was! Schwamm darüber.[33] Мы можем делать лишь то, что в наших силах, большего судьба не должна от нас требовать. Да и времени нам отпущено уже немного… — Шпицмюллер явно хотел чокнуться с гостем, но неожиданно его рука с рюмкой остановилась на полпути, а глаза уставились в пустоту. Голосом, лишенным всяких признаков иронии, он произнес: — Жаль той поры, которую мы сегодня хоронили, милый друг, ах как жаль!.. Хотя, наверное, только нам. Те, кто придет после нас, так уже не скажут, наоборот, постараются стереть с лика земли последние следы нашей эпохи.

Звонкое соприкосновение хрустальных рюмок, золотой отсвет напитка, глаза, обращенные горе…

— Допили и договорили. — Хозяин отставил пустую рюмку и встал. — Хоть это и противоречит правилам хорошего тона, но на сей раз позвольте мне прервать заседание. Не сердитесь, несмотря на не столь уж поздний час я должен идти спать. История меня доконала. История, которая поставила сегодня точку в конце большого, столетнего этапа.

Простившись со своим гостем, Шпицмюллер подошел к настенному календарю, чтобы оторвать верхний листок с сегодняшней датой. Уже взялся за него пальцами, как вдруг его остановила странная мысль, возникшая из бог знает какой пропасти воспоминаний: на особо торжественных документах Франц Иосиф I присоединял к своим титулам еще и цифру, которая обозначала его место в ряду монархов, унаследовавших трон древних правителей Римской империи.

Потом покачал головой, смял календарный листок и выбросил его в мусорную корзину.

На листе стояло: 30 ноября 1916 года.

Поздний ноябрьский вечер встретил статского советника Шенбека холодным ветром. Но у него это не вызвало неприятного чувства, наоборот, ему показалось, что ветром выдувает из головы странные мысли, точно вуалью окутывавшие его в удушливой атмосфере салона, где только что говорил министр. Нет, там вовсе не было душно, но Шенбека угнетали мрачные видения, вырисовывавшиеся из речей Шпицмюллера, и теперь, на улице, он старался поскорее от них избавиться. Прибавил шаг, глубоко вдыхая воздух, точно прополаскивая им мозг.

Потом ему пришла в голову счастливая идея: он позволит себе сделать на пути к дому небольшой крюк и пройдет мимо костела Капуцинов. Так он, словно вычеркивая из сознания неприятный вечер, перебросит мост между двумя самыми значительными событиями нынешнего дня: торжественным погребением и вечным упокоением Его Величества в императорской гробнице.

По пути к костелу он пытался воскресить в памяти все детали, подмеченные во время погребения, и как бы вновь воочию увидел похоронный кортеж. Это была впечатляющая и возвышенная картина, казалось, вся империя пришла поклониться усопшему! И каким жалким по сравнению с ней было все, что наговорил Шпицмюллер… Да разве Шенбек не видел процессии собственными глазами, стоя перед собором святого Стефана! Болгарский царь, немецкий кронпринц, а если то был и не он, так какой-нибудь другой эрцгерцог, новый император, кто-то из Турции, наверняка кто-то из Турции… и каждая из этих высокопоставленных особ, каждый присутствующий на похоронах сановник — неоспоримое доказательство величия того, кто отправлялся в свой последний путь к вечному блаженству…

Шенбек буквально-таки ощущал, как все эти столь громкие имена, высокие звания и торжественные слова возносят и его самого в сферы, где господствуют лишь возвышенные и вечные ценности.

Он уже очутился на небольшой площади перед костелом Капуцинов, где все еще группками стояли люди, вспоминая того, кто сегодня опочил здесь навеки.

Шенбек снял шляпу и закрыл глаза. Он пытался вновь представить себе, как останавливается тут похоронная процессия, из костела выходит аббат ордена, чтобы принять из рук главного гофмейстера золотой ключ от металлической гробницы, где будет покоиться император. А потом…

Он открыл глаза и возвел их к небесам. Небо было чистое, без луны, лишь несколько звезд мерцали в вышине. В тот момент Шенбеку казалось, будто он понял, что такое «вечная слава!».

В тот же день и час где-то в Галиции усталые могильщики какого-то из штирийских полков сносили в кучу трупы, ибо при последнем наступлении фронт передвинулся на несколько километров вперед. (Или назад. Им до этого не было никакого дела; для них важно было убрать свежие трупы и кое-как сгрести в парусину останки старых, короче, во-первых, очистить территорию, а во-вторых, насколько возможно, установить имена павших по содержимому металлических капсул, висевших на шее каждого.)

На обратном пути, когда они наконец облегченно вздохнули, поскольку осталась только чистая работа — если вообще посреди этой гнили можно говорить о чем-то чистом, — их вдруг остановила нога, торчащая из бруствера окопа — пули и снаряды теперь уже почти сровняли его с поверхностью земли.

Делать нечего: сняли лопаты с плеч, разостлали еще один кусок парусины.

Этот ждал их тут довольно долго…

Нога, без штанины и мяса, была обнажена до кости. Могильщики, вновь обвязав носы и рты платками, принялись за дело. Постепенно высвободив труп, по остаткам обмундирования определили, что убитый воевал в австрийской армии. Но был ли то офицер или рядовой — поди разбери! Ремень черт знает куда подевался, воротничок с петлицами и знаками различия оторван, точно так же, как и половина шеи. Из коричневой каши белеет хрящ гортани. Где-то там надо бы поискать жестяной жетон с именем. Но развороченные внутренности измазали тело от колен по самую грудь.

Что тут было делать? Завернуть в парусину и прямиком в яму.

Так никто и не узнал, как и где погиб обер-лейтенант Комарек, хотя достаточно было заглянуть в его нагрудный карман, где лежало на удивленье хорошо сохранившееся письмо какой-то Ирены с точным указанием имени, чина и номера полевой почты покойного.

Но этого не случилось, и вот все, что к тому времени осталось от обер-лейтенанта Комарека, вместе с письмом Ирены и точным адресом убитого высыпали из парусины в общую яму.