Смута - Владислав Бахревский

– Завтра опамятуются, а послезавтра забудутся… Людям жить, нам крест нести.

Тихон поник, и Александр тоже смутился духом.

– Столько монастырей, столько храмов, но ты сам говорил, что не отмолить нам всем одного Борисова греха? – Не отмолить. – Иринарх вздохнул и глаза закрыл. – В монастырях тоже люди.

– Рассказывают, тебя утеснял прежний игумен. По два часа держал босым на морозе против келии своей…

– Обо мне болел, – сказал Иринарх. – Я свои сапоги нищему отдал. Стал босым ходить. Игумен обо мне печалился, и был я здрав и весел, а вот побежал в Ростов спасти честного человека от правежа и поморозил ноги. Три года пропадал в язвах, ходить не мог.

– Не уразуметь! Никак не уразуметь! – воскликнул пылкий Тихон. – Ты же доброе хотел сделать, а Бог наказал.

– Наказал. За гордыню наказал.

– Помоги мне, отче! – преклонил голову Александр. – Наваждение одолело. Молюсь ли, книгу ли святую читаю – стоит перед глазами родной дом, батюшка с матушкой, сестрички. А еще вишни грезятся: то белые, в цвету, в пчелах, а то уж в спелости, как облитые стоят, ягоды аж черны, и во рту будто косточку языком перекидываю туда-сюда.

– А меня до сих пор матушка во сне окликает: «Илья! Илья!» В Ростове себе снюсь, в лавке своей. Уж так торгую хорошо! Весь товар раскупили, последнее хотят взять, а я не уступаю, боюсь остаться с пустыми ларями. Я из дома в голод ушел, в Нижний, три года у крестьянина богатого работал. Скопил двадцать рублей, вернулся в Ростов, лавку открыл…

– Потому, знать, и выбрали тебя в келари, что знаешь деньгам счет, – поддакнул Александр.

Старец тихонько засмеялся.

– Поставили с охотой, с еще большей охотой прогнали… Явился мне в видении святой Аврамий, наш, Ростовский. Тот, что сокрушил жезлом идола Велеса и воздвиг на капище обитель Богоявления. С жезлом явился. Дал подержать. Царь Иван Грозный с тем жезлом на Казань ходил. Два слова всего и молвил: «Благословляю. Раздавай». Я и роздал из монастырской казны сколько успел. – Улыбнулся, головой покачал. – А тебе вишни снятся… То жизнь мирская тоскует в нас.

Тихон вскрикнул, будто кипятком его обожгли, схватил кнут старца, принялся сечь себя.

Иринарх же был кроток, перекрестился и заснул.

И увидел с соколиного с высокого лёта зеленую землю, с городами да с церквами. И спросил неведомо кого: «Чья эта земля?» И ответили ему: «Русская». И потом явилась в небе литера «Л» иноземного письма, сапогом. Придвинулась в черной туче к Москве. И блеснули, и пали на город не молнии – стрелы и сабли. И кровь потекла, пенясь, по улицам, и запылала та буква-сапог багровым огнем. Огонь сошел на церкви, на города. Вся земля русская обернулась кострищем, поверх кострища был пепел, и ярый огонь проступал через него языками. И горела земля. И стала черной как уголь.

Проснулся Иринарх и сказал:

– Видел сон о погибели Русской земли. Литва придет и погубит.

Взял у Тихона свой кнут, бил себя почем зря, не жалея силы, пока не изнемог, не обеспамятовал.

Испугался инок Александр, выдернул из стены цепь, на которой сидел, как сидели в той застенной келии и Тихон, и сам Иринарх. Побежал инок к игумену, рассказал о видении старца.

Пришел игумен под окно, молил Иринарха отвориться и пойти к царю. Иринарх же нисколько не упорствовал, отвязался от стенной цепи, от пеньков, снял камень, семь вериг заспинных, оповцы, поясные связни и, оставшись налегке, обвитый девятисаженной цепью, взял палицу свою да поклонный крест и отправился с иноком Александром в Москву. Пешком.

Пришли они в Успенский собор. Помолился Иринарх великим московским чудотворцам Петру да Ионе и стал спрашивать попов, как царя увидеть, слово ему сказать. Попы показали Иринарху на царского стражника сына боярского Симеона. Симеон же не мешкая доложил государю о подвижнике…

Стиснуло душу Василию Ивановичу тоской, будто ждал этого прихода. Дрогнул, да не спрятался. Велел сказать монахам, чтоб шли в Благовещенскую церковь, и сам туда пришел.

И оробел. Вспомнил тот жуткий миг, когда отводили его от плахи, когда всякая жилочка в нем дрожала и всякая мышца тряслась. И теперь его одолел озноб.

– Благослови, отче! – поклонясь затворнику в пояс, попросил Василий Иванович.

Иринарх, гремя цепью, приблизился, перекрестил царя, поцеловал. Василию Ивановичу полегчало, облобызал он монаха троекратно, приготовился слушать.

– Пришел правду тебе сказать, – объявил Иринарх со вздохами. – Видение мне было, царь. Видение о царстве твоем.

Шуйский торопливо глянул через плечо – много ли ушей? – но в храме были Иринарх с Александром, да духовник царя, да страж Симеон.

– Говори, – разрешил.

– Погибнет Русское царство. В прах рассыплется. Литва на тебя придет.

Шуйский слушал, наклоня голову, петушком. Но глаза его стояли, как стоят озера под осенним серым небом, ожидая льда.

Иринарх бросил на пол свою палицу. Палица загромыхала, но монах, не смутясь наделанным шумом, встрепенувшимся Симеоном, снял поклонный крест, а был крест во всю грудь, и водрузил на царя.

– Стой, как стоят храмы Божии. Покосишься на какой бок – сверзишься. Ты стой, а я за тебя помолюсь.

Шуйский, благодарно кивая, сложил руки на поклонном Иринарховом кресте.

– Благослови, отче, царицу.

– Где же она?

– В своих покоях. Я тебя отведу.

Взял старца под руку, Александр под другую, и пошли они в Терем, на самый Верх.

Марья Петровна не испугалась, хоть и суровы были железа на подвижнике и гремели очень. Ничего-то она не боялась, потому что имела в душе каждодневную тайную радость – царица. И всякое-то дело у нее теперь: яства ли кушать, вышивать ли, Богу молиться – царское.

Иринарх осенил Марью Петровну крестным знамением, она к руке его приложилась и, когда прикладывалась, услышала ласковое слово, исторгнутое от доброго сердца:

– Ты царя жалей. Кроме тебя да меня, его никто не пожалеет.

Василий Иванович, не зная, как угодить строгим гостям, поднес им два полотенца. Иринарх не принял дара.

– Возьми Бога ради! – чуть не со слезами взмолился государь.

И тогда, к изумлению царицы, подвижник снял с царя свой поклонный крест и завернул его в полотенца.

Царь был смущен, но провожал гостей из палаты до самого двора, приказал дворецкому:

– Попотчуй странников драгоценных. Как самых высоких послов попотчуй. И лучше… И снаряди их в путь. И дай им мой возок и моих лошадей.

Всего день был в Москве Иринарх. День, да у царя. Но мчали его к Борису и Глебу без ночных станов, меняя лошадей. То ли ради почести, то ли чтоб скорее с глаз долой, чтоб о пророчестве знали царь, да Бог, да затворник.

Подмазал-таки пятки Иринархов келейник Тихон. Когда поляки осадили Троице-Сергиев монастырь, крепился, но, как Сапега пошел на Калязин, снял с себя цепь в двадцать саженей и ушел искать покойное место. На Русской-то земле, в смуту?

Те двадцать саженей принял на себя Иринарх. Обвился цепью и стал как в чешуе железной. Благословляя Тихона, одно просил исполнить:

– Кто побежит от тебя, кликни – его жду к себе.

С Тихоном в Святых воротах столкнулся и отпрянул инок Корнилий, совсем юный. Он-то и явился под окна келии Иринарха, и с ним иноземец, прозванный смешливыми Никола Мели Емеля – Николо де Мело. Испанец, патер, некогда начальствовал над миссионерами Восточной Индии. Домой надумал возвращаться через Россию и угодил на Соловки. То было при царе Борисе. Царь Дмитрий Иоаннович узнал о несчастном слишком поздно. Когда патер, радуясь освобождению, прибыл в Москву, прах царя Дмитрия уж был развеян из пушки. И поехал Никола не в Испанию, а во глубину России, в Борисо-Глебский монастырь.

– Старец, – с укоризною сказал де Мело Иринарху, – ты денно и нощно умерщвляешь свою плоть. Пощади молодого, не запирай его от жизни. Он ничего еще не видел.

– То не я зову Корнилия, Господь зовет, – ответил Иринарх. – И ты напрасно думаешь, что из нашего затвора не видно жизни. Ах, кабы по-твоему было!

– Я слышал, святой отец, что тебе открыто будущее, но стоит ли будущее великолепия дня нынешнего? – возразил испанец. – Велика ли польза знать чужое завтра? Знаешь ли ты свое?

Иринарх благословил иноземца поклонным своим крестом.

– Одно Бог открывает, другое закрывает. Тот, кого ты ждешь, в двух наслегах[5] от монастыря. В моей келии он будет через неделю.

Де Мело вздрогнул: он ждал избавления от прихода Сапеги. Сотворил молитву про себя, спросил:

– Скажи, святой отец, когда я буду дома?

– Никогда, – ответил Иринарх. – Молись. Господь милостив.

И было видно – страдает.

Знал Иринарх – ограбят пришлые люди монастырь и его, грешного старца, ограбят, но молился. Втроем молились. Спали стоя по два часа. Всю ночь бичевали себя, весь день пели Господу славу, но ни единой буквы не переменилось в Голубиной Книге Судьбы.

Сапега, побитый Скопиным-Шуйским под Калязином, ограбил Ростов, а его ротмистр Сушинский – Борисо-Глебский монастырь. У ротмистра был приказ поглядеть, как без хлопот взорвать твердыню. Сапега, потративший больше года, и без успеха, на осаду Троице-Сергиева монастыря, готов был развеять в прах всякую крепкую стену в Русском царстве. Сушинский, докладывая, помянул о трех монахах, сидящих в стене на цепях и обвешанных железом и каменьем.