Смута - Владислав Бахревский

…Увидала себя в день свадьбы в алмазном венце. Водопад волос и вместо брызг бесценные бриллианты. Она нарочно распустила волосы – смотрите, глупые русские бабы, краснеющие, если из-под убруса выглянет колечко или прядь. Вот она где, ваша красота! Смотрите на свою царицу и будьте как она! Венцом же гордилась перед иноземными державами, перед Речью Посполитой. Венец стоил семьдесят тысяч золотых – ровно столько, сколько отец задолжал королю.

Марина Юрьевна чуть скосила глаза, она и тогда, в тот великий день, скосила глаза, чтоб посмотреть на шествие, которое все было за ее спиной, но, скосив глаза теперь, она увидела тесаное бревно с янтарными разводами вокруг сучков.

Перед глазами встало небо предпоследнего дня свадьбы и жизни… На небо ей показал Дмитрий. Тучи стояли горой, и посреди горы зияла черная пещера. К пещере двигался огромный гривастый лев. Потом появился великан. Великан вел верблюда. И все они сгинули в черном, как преисподняя, зеве. Туча скоро распалась, растаяла, но в небе явился город, такой явный, будто его нарисовал художник. С зубчатыми стенами, с башнями. Над городом клубился черный дым.

– Дарю тебе и это! – сказал Дмитрий.

Она вздрогнула, ей почудилось в словах кощунство.

– Что ты даришь мне?

– Небесный град. Сей образ Истамбула, который я положу к твоим ногам уже в нынешнем году.

Она хотела сказать ему: не надо трогать неба, – но не сказала. Она назначила на завтра, на 17 мая, маскарад и не хотела, чтобы государь, насторожась и взяв в голову ее слова, поубавил пыла и фантазии. Праздники с оглядкой рождают самую несносную скуку. Но когда люди изображают веселье, а сами цепенеют при каждом громком возгласе и неосторожном звоне шпор – страшно.

Марина Юрьевна сбросила с себя одеяло. Жарко, душно, все мысли не о том! Надо вспоминать по порядку. Каждый взгляд, каждую вещь, все слова, все прикосновения, вкус блюд, цвет неба, запах воздуха…

– Подарки! – пришло ей в голову. – Надо начать с подарков.

22 ноября 1605 года. Краков, королевский замок в Вавеле. Обручение. Дмитрий прислал ей подарки, и она – боже мой, несносная гордыня юницы и шляхтянки – ведь как следует не посмотрела царское подношение во славу ее красоты и благородства. Она, глупая, удушала в себе радость, чтобы не уронить достоинства. А достоинство, царское достоинство, в искренности. Подарки она подержала в руках тайно, ночью, при свече. Как вор! Дмитрий прислал ей самое дорогое и удивительное, что было у него. Иконку Пресвятой Троицы на золотой массивной бляхе. В золотых гнездах оправы сидели прекрасные камни, окруженные сиянием крошечных алмазов.

Марина Юрьевна силилась вспомнить саму икону и не видела ее. Тогда она почитала себя ревностной католичкой и смотрела на православные святыни с превосходством.

Ее поразил камень «Нептунус» – голубой алмаз со дна морского, и прежде всего стоимостью – шестьдесят тысяч золотых. Ради озорства она его даже под мышку положила: «Я дороже на шестьдесят тысяч!» Будь «Нептунус» теперь, смотрелась бы в него день напролет: ведь он хранил и дарил свет неведомого мира. Дмитрий хотел, чтоб каждый подарок поражал воображение, и каждый подарок поразил, да только не ее. Золотое перо с рубинами, с тремя жемчужинами величиною с голубиное яичко! Подумаешь! У государей в сокровищницах не такое хранится. Теперь ей было горько вспоминать свое глупое пренебрежение. У каких государей? В каких сокровищницах? Ни одна невеста в мире не получала столько сказочной красоты, сколько Дмитрий поднес ей, не царевне. А ведь Сигизмунд предлагал ему царевен…

Марина Юрьевна сильно, властно взмахнула рукой над лицом, отбросила ненужное.

Подарки посол царя Дмитрия канцлер и думный дьяк Афанасий Власьев подносил перед обедом. Подарки принимала супруга беязского воеводы, а благодарил за честь каштелян маточский. Рубиновое перо восхитило и короля, и шведскую королеву, а она – нахмурилась! Потом была поднесена чаша червонного золота, вся в рубинах и алмазах. Сюда бы чашу, в Ярославль, квас пить… Золотой ларец, в ларце жемчужное ожерелье – самое скромное из подношений. А ведь каждая жемчужина для простого шляхтича – состояние.

Всех позабавил золотой пеликан с рубинами на груди, но еще более ларец черного дерева. По краям его на позолоченных пластинах стояли серебряные трубачи и барабанщики. В центре же был слон, на слоне башня, на башне золотые часы. Власьев подгадал поднести эту драгоценную утеху за мгновение до боя часов. Едва ларец водрузили на стол, как большая стрелка стала на 12, трубачи затрубили, барабанщики ударили в барабаны, слон принялся покачивать хоботом. Король зааплодировал, а шведская королева поднялась со своего места.

…Марина Юрьевна застонала от возмущения. Она и теперь не подарки вспоминала, но впечатления коронованных особ.

«Да будь же ты царицею наконец!» – с яростью приказала себе.

А что же дарили после часов? Власьев представил или корабль, или богиню Диану. Кажется, сначала был золотой корабль, наполненный жемчужными нитями, весом в 4018 лотов. Жемчужины величиной были с мускатный орех. А сам корабль без нитей стоил сто тысяч.

Нет, все-таки сначала поднесли Диану. В Диане Марина Юрьевна узнала себя. В ту ночь, когда она пришла со свечой смотреть подарки – смешно! – но ведь перед зеркалом, сбросив рубашку, сравнивала… Бедра и живот – были как срисованы, а грудью богиня-охотница уступала. Впрочем, Париса в той потаенной комнате не нашлось. Не нашлось и второго оленя с коралловыми рогами. На олене восседала Диана. Точеные копытца, глаза из янтарей… На церемонии шведская королева – после корабля или после Дианы? – даже прибегла к флакончику с нюхательной солью.

– У меня от сокровищ голова кружится!

А Власьев, как магрибский маг, творил чудо за чудом. Четыре сорока соболей были безупречны качеством меха и красотою. Парча, восемнадцать головных уборов, четыре нитки персидского жемчуга, белого как молоко. Одна из этих нитей была так тяжела, что ее нарочно поднесли дамам и дали подержать.

Уж не ради ли ее сокровищ король Сигизмунд, когда она садилась за стол, привстал и снял шляпу!

По левую руку от короля место заняла шведская королева. По правую сидела она, невеста и уже почти царица, а возле нее сел королевич Владислав. Серьезный голубоглазый девятилетний мальчик. Рядом с кардиналом посадили Власьева, который на обручении «играл» роль Дмитрия, а рядом с папским нунцием воссел сам сандомирский воевода. Отец был сурово сдержан и прекрасен. А мама не видела триумфа своей средней, затерявшейся среди детишек дочери – болела.

Обряд умывания начали с короля. Потом воду поднесли ей – сразу после короля. Шведская королева умывалась третьей. Королевич тоже умылся, Власьев умывание отверг. В Московском царстве такого не заведено – умываться перед обедом. Сам бы ладно, однако ж был он на пиру не сам по себе, но вроде куклы государя. К еде не притронулся. Сигизмунд потчевал его, но Власьев был упрям.

– Мне, холопу, неприлично пить-есть за одним столом с их величествами. С меня довольно чести глядеть, как их величества отведывают королевские яства.

Власьев и во время обручения довел всех до отчаяния. Взять невесту за руку не смел, страшился. Уступил, уж когда терпение у кардинала иссякло, взял-таки Марину Юрьевну за ручку, обернув свою руку платком.

В одном был Власьев приятен и скор – подарки дарить. За десертом он вручил королю шесть золотых кубков, ей, государыне своей, – ковер, шитый золотом, и сорок соболей, шведской королеве золотой кубок и золотой разливальник, королевичу Владиславу четыре золотые рюмки.

А потом король танцевал с нею. Он был вдов. И она перехватила его нескромные взгляды за лиф. Не стыд пережила, но восторг. Она, матушкино равнодушие, была желанна королю!

Королевич Владислав тоже ее приглашал. Ах, как вспыхнуло его лицо, как дрожала его ручка! Он, мальчик, был влюблен в нее!

Марина Юрьевна поднялась с постели, ступила на лунную дорожку и закрыла глаза. Музыка гремела в ее крови. Танцевала, может, мгновение, но мгновение это вобрало в себя все полонезы, мазурки и куявяки, станцованные на балах.

В ушах ее вдруг прошелестел жаркий шепот отца:

– Марина, поклонись его королевскому величеству в ноги! Благодари за благодеяния!

И она, к ужасу Власьева, поклонилась, как приказывал отец, в самые королевские ножки! Король, впрочем, тотчас снял шляпу и поднял ее, царскую невесту.

– Марина! Марина! – Она очнулась, не в краковском Вавеле, а в ярославской избе. Перед нею стоял отец. – Что с тобою?

– Смотрю на лунный свет.

– Мы, Мнишки, – нежны сердцем. Луна и меня волнует до сих пор.

Серебряная голова отца светилась, словно нимб.

– Я здорова, отец. Ты напрасно беспокоишься.

Пан воевода что-то хотел сказать, но не мог собраться с духом. Видно, совет придумал лихое, из ряда вон. Марине Юрьевне захотелось обнять отца, погладить, но она была почти раздета…