Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель

Перебои с водой начались еще при немцах, но и с возвращением советских случались довольно часто. Мы с Шуркой нашли частичное спасение: мы добыли с помощью ее отмычек несколько выварок и ведер и при всякой возможности наполняли их водой до краев.

Моя странная дружба с Шуркой продолжалась – мне от нее была сплошная польза, а вот зачем я была нужна Шурке, я так и не смогла понять. Может, ей просто было одиноко: ее бабушка стала совсем старенькая и глухая, ее дружков забрали в армию, ее подружек родители увезли на восток, денег у нее не было, выйти из дому вечером было некуда и страшно, вот она и пристрастилась к нашему гнезду, где ее всегда встречали как родную.

Мы обычно приглашали ее поужинать с нами, но она, зная нашу нищету, никогда не приходила с пустыми руками, а всегда приносила с собой какое-нибудь лакомство: то кусочек сала, то полплитки шоколада. Сколько я ни пыталась выудить из нее, где она эти лакомства доставала, она так никогда и не открыла мне свой таинственный источник. Мне кажется, Сабина что-то подозревала, но со мной своими подозрениями не делилась.

С понедельника у нас началась новая жизнь – мы встали рано, старательно оделись, выпили по чашке чая с одной галетой и отправились в школу, совсем как когда-то давно, до того, как Сабину уволили. Сабина несла свой медицинский чемоданчик, а я в одной руке держала портфель, куда спрятала ложку, в другой – мисочку для завтрака. На улице уханье пушек слышалось яснее и казалось ближе, но мечта о горячем завтраке делала эти пушки более безобидными.

Завтрак стали раздавать на второй переменке. Буфетчица тетя Варя внесла в класс большую кастрюлю, и мы выстроились перед ней в очередь со своими мисочками. В каждую мисочку тетя Варя наливала половник жидкой пшенной каши, которая пахла так замечательно, что сразу захотелось попросить добавку. Но добавку никто не собирался нам давать. По дороге домой Сабина показала мне тяжелую горбушку черного хлеба и сказала:

– С голоду мы теперь не умрем.

С того дня наша жизнь как бы наладилась: иногда включали свет, иногда включали воду, каждый день мы топили свою пузатую «буржуйку» и кипятили на ней чайник для чая или кастрюлю с водой для супа, если было из чего его сварить. Суп мы варили из фасоли или перловки и заправляли его ложкой лука, пожаренного в ложке подсолнечного масла. Масло, лук и фасоль мы покупали по воскресеньям на центральном рынке на Сабинину зарплату или на маленькие деньги, которые я получала по мамывалиному аттестату.

Аттестат на имя Сталины Столяровой принес молодой красноармеец, который ничего не знал ни про маму Валю, ни про ее здоровье. Красноармеец велел мне расписаться в большой тетради и ушел, оставив мне тоненькую книжечку с талонами. По этим талонам мне каждые две недели выдавали немножко денег, и мы с Сабиной в воскресенье спешили на базар с утра пораньше, пока там не все раскупили. Несмотря на безумные цены, люди раскупали продукты страшно быстро, потому что людей было много, а продуктов мало.

Шурка уговорила меня иногда ходить с ней на «менку» – так назывался специальный рынок, на котором продукты не продавали за деньги, а меняли на вещи. Шурка приносила туда разные коробочки и шкатулки, собранные ею из чужих квартир при помощи заветных отмычек, а я выпрашивала у Сабины какие-нибудь безделушки, которые она хранила в память о прошлом. Она очень неохотно расставалась с ними, но, как говорила Шурка, «голод не тетка».

Столик на «менке» был не бесплатный, и мы с Шуркой скидывались – половину платила она, половину я. Тетки, меняющие продукты на вещи, были настоящие нелюди, готовые перегрызть глотку за каждый грамм жратвы. Зато как мы ликовали, когда удавалось за какой-нибудь пустячок отхватить немножко сала или гречки!

В один такой день мы с Сабиной славно поужинали после сеанса, и я села готовить при свете коптилки уроки на завтра. Сабина постояла за моей спиной, вздохнула и произнесла фразу, которую я давно от нее ожидала и которой боялась:

– Хотела бы я знать, где сейчас мои девочки.

Мне сразу стало неуютно в нашей, такой обжитой нами, квартире. Во-первых, ее девочки и впрямь совершенно пропали, вот уже два месяца от них не было ни слуху ни духу. Почта до окруженного немцами Ростова не доходила, а все наши попытки вызвать девочек на переговорную кончались неудачей: мы несколько раз посылали им вызов и всю ночь напрасно сидели на жесткой деревянной скамейке на телеграфе, но никто на наш вызов не приходил. А сводки по радио были ужасные – немцы подошли к самой Москве, и бабки на базаре судачили о том, что всю Москву уже разбомбили дотла. Что же было Сабине думать, если за это время девочки нас ни разу не вызвали на переговорную?

А во-вторых, до меня как-то вдруг дошло, что я ей не родная дочка, а случайный подкидыш – у меня, кроме нее, никого не было, а у нее были Рената и Ева, родные, талантливые и красивые, не то что я. От этих мыслей мне стало так горько, что слезы сами заструились по моим щекам. Я наклонила голову пониже над своими уроками, чтобы Сабина не заметила моих слез, капавших на только что решенную задачку, и вдруг почувствовала ее ладони на своих плечах.

Она склонилась надо мной, прижалась щекой к моей щеке и прошептала:

– Линочка, детка моя, что бы я без тебя делала? Я каждый день благодарю Бога за то, что он послал мне тебя в годину испытаний!

Услыхав про «годину испытаний», я заплакала громко, навзрыд, жалея себя и ее, и ее девочек, и Льва Ароновича, попавшего в немецкий плен, и маму Валю, от которой тоже не было никакой весточки, и даже Шурку, хоть она храбрилась и уверяла, что ей все нипочем, была бы в доме жратва и кипяток для чая.

В нашем городе в тот год было кого пожалеть, хоть я не уверена, что кто-нибудь кого-нибудь жалел. Зима выдалась на редкость суровая, и нам с Шуркой становилось все трудней добывать мебель для наших «буржуек». Дети приходили в школу голодные и замерзшие, они все немножко обалдели от непрерывного уханья пушек и беспорядочных взрывов немецких снарядов в самых неожиданных местах и стали страшно нервные.