Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936 - Эдуард Эррио

Первым оказал нам содействие генерал Лиоте. Он сообщил мне о согласии Марокканского протектората быть участником Лионской ярмарки и велел вписать в его бюджет 30 тысяч франков для этой цели. Впрочем, у нас с генералом с тех пор установилась полная общность взглядов по всем международным вопросам. Я тогда только что опубликовал в «Радикаль» две статьи о Востоке. 6 января 1916 года он написал мне: «Для меня, которого эти вопросы так близко затрагивают в силу занимаемой мною должности, было большим облегчением, что человек с вашим авторитетом бьет тревогу по поводу Востока. «В Сербии, – пишет цитируемый вами корреспондент, – находится центр тяжести всей войны и будущего века». Эту формулу, мне кажется, можно еще расширить и распространить на всю зону от Сербии до Египта, включая Дамаск и Сирию. Именно туда, к мусульманской точке зрения, которая единственно меня интересует, приковано все мое внимание, я чуть не сказал – тревога. Caveant Consules![50] Как вы говорите, «Германия нисколько не импровизирует». И я согласен с вами. «Настоящее положение требует самого решительного исследования и самой твердой воли. Ничто не потеряно, но угроза велика. Все может спасти неукротимая и вооруженная знанием энергия».

Чтобы Лионская ярмарка получила тот размах, которого можно было ожидать после ее первого съезда, нужен был бы общенациональный план экономического развития. Вместо того чтобы все предоставить воле случая (единственный министр, которого никогда у нас не свергали), надо было распределить обязанности и роли. Я осмелился писать 20 августа 1916 года: «Страна только тогда будет экономически организована, когда каждый из ее районов будет заинтересован в процветании всех остальных». Германия специализировала производство своих крупных городов: Гамбурга, Мюнхена, Франкфурта, Лейпцига. Нам тоже, казалось бы, следовало усилить роль Марселя – как золотых ворот Востока, Бордо – как экспортера за океан, Парижа – как центра производства предметов роскоши, оставив Лиону его роль железнодорожного поворотного круга и внутреннего рынка. Но с ярмарками поступали также, как с портами. Каждый город захотел иметь свою. Наш индивидуализм препятствовал тому сосредоточению, которое необходимо, чтобы привлечь хотя бы иностранных оптовых покупателей. Тем не менее международная Лионская ярмарка жила и процветала. Чего я не предвидел, так это того, что наступит такой день (в 1941 году), когда там на почетном месте выставят портрет Гитлера и гербовый щит со свастикой, и это в тот самый год, когда нашего дорогого генерального секретаря г-на Тузо, оказавшего столько услуг ярмарке, убьют немцы.

Война, подстегнув наше воображение, побудила нас выдвинуть и другую проблему Франции, проблему общего устройства Роны, которую я изложил 5 ноября 1916 года в Женеве, в Виктория-холл. Организованные нами туристские поездки позволили нам оценить живописную прелесть реки. Надо было сделать лучшее – попытаться обуздать этот мощный поток.

В своих «Письмах с Рейна» Гюго рассказывает о впечатлении, которое произвела на него река, когда он в расцвете своих двадцати лет направлялся в Швейцарию. «С тех пор, – пишет он, – Рона вызывает в моем воображении мысль о тигре, а Рейн – о льве». В детстве отец заставлял меня читать труды инженера Лантерика о «Мертвых городах Лионского залива, или о Морском Провансе»; так я впервые мельком познакомился с великолепием Арля и поэзией Эгморта. В течение десятков лет наблюдал я, как под моими окнами несется громадный поток, шум которого сопровождал прилежные мечтания Кине и Альфонса Доде. Я часто думал, что если Пювис де Шаванн сумел вложить столько простора в свои пейзажи, то это отчасти потому, что он наблюдал эту обширную гладь, перерезанную островами, и, может быть, даже с того места, с которого пришлось созерцать ее мне.

Меня неотступно преследовала мысль о бесполезности такой силы. Каково же было состояние Роны накануне войны? Ее объявили сплавной рекой между швейцарской границей и Шато дю Парк и судоходной в остальном течении; но сплавная часть теперь заброшена. Вверх по течению от Лиона лишь единичные суда еще перевозят строительные материалы. Во время поездки на гидроглиссере из Лиона в Экс-ле-Бен по каналу Савьер, который соединяет через Шолань озеро Бурже и Рону, мы не встретили, граф Ламбер и я, ни одного судна. Судоходный маршрут по Роне от Лиона до моря дальше продолжается по Соне. В течение веков Рона постоянно изменяла свое русло посреди косогоров, ограничивающих ее долину; там, где она пересекает аллювиальную равнину, она дробится на несколько рукавов, или «лон». Таким образом, когда фарватер не укреплен с помощью соответствующих работ, река изменяет его, размывая песок и гальку дна. Кое-где Рона пробивается через узкие ущелья, например в Пьер-Шатель или в Донзере. Необходимая для судоходства глубина поддерживается или создается посредством кладки подводного фундамента, запруд и усов. На Верхней Роне в Со пришлось сделать ответвление; в одном месте нужно тянуть суда бечевою. В межень из-за некоторых мостов приходится останавливать навигацию – либо из-за узости арочных проемов, либо из-за огромных каменных нагромождений, предназначенных для защиты быков. Таков великолепный мост Сент-Эспри, оправданием которому служит то, что он был сооружен в XIV веке орденом святых братьев.

Для Роны характерны значительные уклоны и изменчивость режима реки. Бурные притоки вроде Эны и Изера откладывают в ее русло наносы, которые еще больше затрудняют судоходство. От места впадения Эны до места впадения Соны уклон составляет 80 см на километр и равен 77 см от слияния с Изером до слияния с Ардешем. Природа русла, характер берегов способствуют отложениям, создавая целую цепь бьефов, порогов и водопадов, изменяющихся из года в год и в зависимости от сезона; холод приводит к понижению уровня воды в верховьях, в то время как жара и засуха уменьшают количество воды, которое несет Сона. На этой дьявольской реке сплошные контрасты. Приходится даже удивляться и радоваться тому, что паводки притоков не совпадают; если бы они совпали по времени, они бы произвели ужасные опустошения. «Нет такого города на берегу Роны, – говорится в одном официальном документе, – который был бы в этих обстоятельствах застрахован от вторжений реки. Во время знаменитых наводнений 1856 года паводок Верхней Роны превзошел все предыдущие, но на Соне подъем воды не превышал обычного». Эти отрывочные сведения подтверждают определение Гюго: Рона – тигр. В течение последнего столетия судоходство сходило на нет. Фредерик Мистраль говорит об этом в своей восхитительной «Поэме о Роне». «О времена дедов, веселые времена, времена простоты, когда на Роне ключом била жизнь, когда мы, дети, приходили смотреть, как по водной глади гордо проплывают мимо, держа в руках штурвал, кондрильоты! Они превратили Рону в огромный улей, наполненный шумом и деятельностью. Все это ныне мертво, немо и пустынно, и от всего этого оживления, увы, остался только след на камнях – борозда, которую сделала в них бечева, да слегка изношенный камень – вот все, что осталось от навигации, чьим девизом была Империя!»