Титан - Сергей Сергеевич Лебедев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут меня и поймали. Просто ввели в ангар и включили – с секундным опозданием – яркий свет.
Вещи были тут. Они были расставлены, повторяя порядок квартиры, только масштаб увеличился. Рядом с каждым предметом мебели аккуратно разложили его содержимое.
И все было распорото. Распилено. Разрезано. Выпотрошено и вывернуто наизнанку. Я представил, как их привезли сюда, разложили по чертежу, пронумеровали, сфотографировали. Достали ножи, ножовки, ножницы, молотки, фомки. Начали расчленять на лоскуты одежду, разбирать и простукивать мебель. Взрезать продавленную мякоть кресел и диванов. Раздирать книжные переплеты: Конан Дойль ли под обложкой Конан Дойля?
Мне стало дурно. До этого я не представлял до конца, насколько им важно знать: написал он все-таки что-нибудь или нет? И я понял, что в квартире сейчас обдирают обои, снимают полы, разламывают отбойными молотками стены.
А потом – примутся за наследника. Меня и привезли сюда показать, что меня ждет. И я бы отдал, отдал им его рукопись. Если бы она у меня была.
И, чтобы показать, что я все понимаю, что я чист пред ними, я сказал:
– Скажите, пожалуйста, а как заявить об отказе от наследства в пользу государства?
Можно сказать, что я отрекся.
Да. Можно так сказать.
Они все равно следили за мной. Теперь я знаю, что это называется ДОН, дело оперативного наблюдения. Оно ведется три года и продлевается, если нужно. Мое не продлили. Думаю, за три года даже они, недоверчивые, убедились, что я не знаю никакого тайника в пригородном лесу, где лежали бы его рукописи, загодя вынесенные из дома.
Они прекрасно знали, что рукописей нет. Сами сделали все, чтобы слова не легли на бумагу. И они же верили, что можно чудом написать текст у них под носом. Написать и спрятать.
Что ж. В конце концов они оказались правы.
Мой ДОН не сохранился. Я был мелкой сошкой. Срок хранения истек, и его уничтожили. Есть только запись в журнале регистрации ДОУ, дел оперативного учета, даты открытия, закрытия и уничтожения.
У моего дарителя было дело другого типа. Не ДОН, а ДОР: дело оперативной разработки.
Тридцать четыре тома. Ровно по триста страниц в каждом.
С писательской точки зрения – целое собрание сочинений.
Эти тома я и читаю в архиве.
У него есть имя, но я буду называть его так, как впервые услышал от отца: Титан. Для отца эта кличка, имечко-меж-своими, звучала иронически. Во всяком случае в годы молодости: они были почти ровесники. Для меня это было полноценное имя: патетический пароль – знак разочарования – символ веры.
Примечательно, что и они, оккупанты, соглядатаи, вопреки собственным инструкциям насчет конспирации дали ему оперативный псевдоним Титан, будто признавая невозможность скрыть его личность.
Конечно, это была просто лень.
А получилось, что признание.
Отец был композитор. Автор двух симфоний, которые никогда и никем не исполнялись, и танго “Королек”, довоенной слащавой мелодийки, в которой, однако, жил сладкий и вкрадчивый ужас, дрожание лимонного желе, готовящегося быть съеденным.
Титана, племянника члена парламента, популярного поэта и писателя, арестовали сразу же в сороковом, когда в нашу страну вошли советские войска.
Отца не тронули.
И он видел, как чужие офицеры танцуют с их дамами под его музыку…
Потом “Королька” танцевали нацистские офицеры.
А потом снова советские.
Музыка – шлюха, говорил отец.
Кажется, он был рад, когда “Королька” запретили как “буржуазное извращение”.
Отец мог погибнуть в войну, мог быть арестован после – а умер своей смертью в шестьдесят третьем.
Он был учителем в музыкальной школе. Приходя вечером после занятий домой, шел в ванную и долго чистил уши. Ему казалось, что он глохнет, ибо он разучивал с учениками громогласные марши победителей.
Я не осуждал его за эти марши. Но сверстникам о его трудах не рассказывал. В моем институте уже сложился тайный кружок. Ничего подпольного мы не делали. Ничего совсем уж крамольного не говорили. Но собирались, листали старые, довоенные книги и чувствовали, что однажды совершим нечто. Это “нечто”, размытое, отдаленное, грандиозное, гипнотизировало нас.
Имя Титана, запретное в печати, было нашим маяком. Книг его мы не читали. Даже фотографий его не видели. Война уничтожила библиотеки. Многое сожгли в печах ради тепла. А что не сожгли – скрупулезно изъяли новые, новыми властями назначенные, библиотекари. Мы, собственно, не могли толком узнать, о чем он писал; сгинули и газеты тех лет, и литературные журналы, а взрослые либо молчали, либо говорили общие фразы. И это лишь распаляло желание, ведь каждый ждал встретить в его тексте что-то свое.
Мы пересказывали друг другу слухи, что он умер в советском лагере на далеком Севере. Недоступность книг Титана окружала их романтическим ореолом, превращала в знамя и символ сопротивления. А его страшная судьба – наделяла пророческим значением.
Мы искали. Заводили знакомства среди букинистов. Пытались втереться в доверие к владельцам уцелевших частных библиотек. Напрасно. Единственный его роман, “Лето с Августиной”, и сборники стихов оставались неуловимы. Нам, мелюзге, не верили, ведь за книгу Титана можно было получить срок.
Отец догадывался о наших собраниях и розысках, хотя я-то был уверен, что я хороший конспиратор. И однажды, ветреным весенним вечером, когда за окном гудели, ныли провода, отец позвал меня к себе в комнату, в закуток с обитыми ватой стенами, треть которого занимало пианино. Тут он давал уроки на дому, тут же сочинял. Раскрытые нотные листы на пианино отражались в окне, ноты выступили на нем, как черная изморозь, тайные знаки судьбы.
Думаю, отец опасался, что мы, глупцы, наткнемся в наших поисках на осведомителя и он продаст нам книгу Титана, а на следующий день нагрянут с обысками. Но это лишь подчеркивает смелость поступка.
– Это тебе, – сказал он, снимая с полки потрепанный том “Уроки фортепьяно” с клавишами на обложке.
Отец никогда не пытался учить меня музыке. Слух не передался. И я насторожился.
– Открой, – мягко сказал отец.
Я открыл.
Распахнул обложку, пролистнул форзац.
И на титуле прочел:
Лето с Августиной
1939
В ту же ночь я начал читать.
Мы думали о Титане как о бойце. Пророке сопротивления. Тайном герое, генерале, предводителе. Нас не смущало название романа, нам мнилось, что Августина, наверное, соратница, связница, подпольщица. Лето – значит, время зеленых лесов, время войны и борьбы, которые он, наверное, предсказал.
А он оказался лириком, певцом чувств и чувственной повседневности.
Конечно, я был ошеломлен.
Мне чудилось, что случился обман, подлог,
