Искупление - Анна Мистунина

– Да хватит вам, – сказала она, – все знают, чем это кончается. Вы прекрасно выглядите, госпожа Кати, так что некоторые даже испугались за своих кавалеров. Но я уверена, они это переживут.

– Я тоже на это надеюсь, – неловко сказала Кати. – Благодарю вас всех. Меня не интересуют кавалеры, завтра я ухожу на войну, и…

– А правда ли, госпожа Кати, что у вас дамы сражаются наравне с мужчинами?

– Вы действительно предвидите будущее, госпожа Кати?

– Мы победим?

– Вы поможете нам своим колдовством, госпожа?

– Вы не покажете нам свое колдовство?

– Вы и сейчас можете нас заколдовать?

– Мы победим, ведь правда же?

Начавшись, вопросы потекли рекой, тревожные, любопытные, испуганные. Кати едва успевала отвечать. Когда, спохватившись, дамы отправились одеваться к вечеру, привычный уже запах неприязни и страха был почти незаметен.

Тагрия задержалась – убедиться, что Кати сможет ходить, не путаясь в юбках и не наступая на подол. Заставив ее дважды обойти комнаты, несколько раз сесть и подняться, Тагрия наконец удовлетворилась.

– Ты такая красивая, – сказала она уже не в первый раз. – Правда, такая красивая!

Кати невольно посмотрела в зеркало.

– Не завидуй мне, девочка. У тебя есть то, чего у меня никогда не будет.

– Что, Кати?

– Молодость, – незнакомка в зеркале печально скривила губы. – Поверь мне, это лучшее из достоинств.

– Я знаю, – несмело сказала Тагрия. – Поняла уже, что ты не такая, как выглядишь, вы же не стареете. Но все равно кажется, что тебе лет семнадцать.

– Ты ненамного ошиблась, – улыбнулась Кати, с отвращением отворачиваясь от зеркала. – Всего на год и три столетия. Ступай, Тагрия, тебе, кажется, тоже пора наряжаться.

Светлые глаза дикарки были распахнуты в испуге.

– Это потому что кровь, но ты теперь… Кати!

– Я тронута твоим беспокойством, но тебе действительно пора.

– Как же ты будешь?!

Определенно, Карий поведал этой девчонке чересчур много подробностей. Непозволительная болтливость для мага, тем более Сильного.

– Иди, Тагрия.

Непривычная обувь, мягкая, но немудрено пошитая без различия на правую и левую ногу, волочащийся по полу шлейф и норовящая запутаться в ногах ткань причиняли достаточно неудобств, чтобы Кати забыла обращать внимание на любопытные взгляды и перешептывания, откровенную ненависть и удивленную похоть императорских гостей. Большой зал с колоннами и фресками был полон разноцветья одежд, звяканья оружия и шарканья ног, в которое нестройным гулом вплетались голоса и негромкий перебор струн – в углу примостилась группа невзрачных на общем фоне музыкантов. Гости переговаривались, разбившись на небольшие группы, и слово «колдунья» звучало лишь чуть реже слова «война». Тихо передвигались слуги, предлагая напитки и умудряясь при этом оставаться незаметными. Кати отвечала на сдержанные приветствия наиболее смелых из дворцовых обитателей, когда слуга у входа громко объявил:

– Его величество император Эриан!

Звуки резко стихли, все как по команде развернулись к дверям. Он вошел, как всегда, чуть торопливее, чем стоило бы окруженному почетом правителю. И как всегда, тут же оказался в центре вихря приветствий, обращений, поклонов и приседаний, способных вызвать головокружение у любого, кто не практиковался в них с детства. Кати незаметно отступила к большому, во всю стену, окну.

Цветные стекла не давали разглядеть неба. Плотные занавеси были расшиты золотыми на темно-синем птицами – при желании их можно было считать грифонами. Там, за окном, на крыше дворца дремала сытая Мора. Кати чувствовала ее присутствие, ее память и ожидание, чувствовала, пока не исчезло все. Все, кроме пораженного взгляда императора.

Он был бледен и смотрел широко раскрытыми глазами, как увидевший призрак смерти, и не догадывался, что смертью был он сам. Смотрел, не отрываясь, и Кати не стала отводить взгляд.

Давай, император. В этой чаше хватит яду на двоих.

Чья-то ревность, чей-то страх, чей-то гнев… Кати отметила их лишь по привычке. В ее чувствах не было ничего неожиданного, разве что сила их и сладость, абсолютная, без малейшей примеси. Пошла навстречу – юбка сбилась и запуталась бы, но понадобился лишь один шаг. Остальные сделал император. Ни слова, ни лишнего жеста, он был и оставался правителем среди подданных. Но едва ли хоть кто-то из видевших обманулся его сдержанностью.

– Сильная, – сказал он с хрипотцой.

– Император.

Он знал, разумеется, знал, что Кати видит его насквозь, и не собирался извиняться. Ужас прозрения растаял, восторг и желание императора горели теперь ярче магического огня. Наслаждение от его взгляда было невероятно чувственным, Кати вдыхала его целую минуту, пока император с легким поклоном не возвратился к своим гостям.

Снова задрожала негромкая музыка, ожили разговоры. Император принимал поклоны и пожелания, его ровный голос ничем не выдавал смятения чувств, и взгляд больше не возвращался к Кати. И она, за века изучившая науку притворства, не ловила глазами пурпура и золота, не силилась разглядеть его широких плеч за спинами обступивших императора людей. Отыскав Тагрию – опять растерянная и одинокая, похожая на тростинку в нежном платье цвета морской волны, та забилась в уголок и печально грезила о своем принце, – Кати провела с ней все время до тех пор, пока зычный голос слуги не пригласил всех в обеденную залу.

Прошедшие дни притупили было страх и интерес, но сегодня Кати вновь оказалась в перекрестье взглядов и мыслей. Как обычно, ей приготовили место между императором и Верховным жрецом, и внезапную страсть одного подчеркивала сдержанность другого. Внешне все трое являли образец светского спокойствия – игра, в которой Кати участвовала почти против воли. Пожелай император овладеть ею здесь и сейчас, не стыд и не страх перед мнением присутствующих заставили бы Сильную Кати отказаться. Только знание будущего. А дикари – всего лишь дикари, пусть смотрят, если хотят.

Застольные речи полнились хвастливыми уверениями в скорой победе и полном разгроме проклятых колдунов. Достоинства дикарских воинств и воспоминания прошлых успехов обильно поливались вином; в перерывах серебристый голос певца под бренчание струн рассказывал все о тех же сражениях, о давнем восстании, о расправах над колдунами и славе Империи, хранимой дикарским божеством и снова о сражениях. Кати улыбалась, когда при каждом упоминании колдунов к ней со всех сторон летели значительные взгляды, и чувствовала – виском, плечом, бедром – жар от пылающих мыслей мужчины, ставшего отныне ее жизнью и смертью.

Утро выдалось ясным, словно даже само небо вознамерилось разглядеть все до мельчайшей подробности. И, призналась себе Кати – на этот раз она была с небом вполне согласна. Мора плавно кружила, наслаждаясь рассветом и провожая дикарские полки долгим спокойным взглядом. Их вид привел бы в ярость любого другого грифона, но Мора, как и Ветер, ни разу не участвовала в сражениях против дикарей: в утро перед захватом Долины Кати без объяснений отослала Зиту прочь, а на следующий день та вместе с грифоницей навсегда покинула племя магов.

Теперь Море предстояло одной лететь к востоку, где ее встретит Ветер. Кати решила проделать весь путь по земле, наравне с дикарями – не потому, что присутствие грифона смущало бы людей и лошадей, хоть вслух и была названа именно эта причина. Но каждый час в неудобном седле, в пыли и заранее надоевшем звоне железа будет проведен с императором, если не вместе, так рядом. Скромная награда за неизбежное, но Кати и этого было довольно.

Пока же она оставалась наедине с Морой, небом и своими мыслями. И смотрела, против воли восхищаясь грубым величием многотысячной колонны под крылом, реющими по ветру знаменами – ярче всех, впереди всех, императорский пурпур с золотом. Жрецы, следовавшие за знаменосцами, выглядели едва ли не грозней всего остального войска. Их дремлющая мощь уступала истинной Силе, но количество покрывало этот недостаток с лихвой. Для внутреннего взора они были как шествующие по дороге уголья. За жрецами шли пешие лучники и – сплошным блеском наконечников – копьеносцы. Взгляд Сильной скользнул по блестящим рядам личных воинов императора, по ярким плащам свиты, чтобы отыскать, безошибочно, как собственное сердце, растрепанные ветром золотые кудри. Куполообразный шлем, которому положено было их скрывать, праздно висел на луке седла; распахнутый плащ приоткрывал блестящую кольчугу на груди.

Верховный жрец тоже отправился в этот поход – никто и не пытался его отговаривать. Носилки, где предназначалось сидеть неугомонному старику, оставались пустыми, а сам он, на ослепительно-белом жеребце, ехал бок о бок с императором. С другой стороны от правителя находился жрец-советник Атуан. Алые плащи развевались на ветру, как крылья.