Юность Барона. Потери - Андрей Константинов

С этими словами Михалыч толкнул дверцу и шагнул на тротуар, загораживая путь на последнем издыхании бегущему Кудрявцеву. Секунду спустя тот, на лету не опознав в блатаре своего, буквально протаранил Хромова.

– Ради бога, извините! Я… я очень спешу!

– Не извиняю! – прошипел Хромов. – А в Бога не верю. Всё, Володя, остынь. Спешить более некуда.

– Ты?!.. Что?!.. Что с ней?!

– Я сказал – всё! Уезжаем на хрен!

Михалыч силком затолкал Кудрявцева на заднее сиденье таксомотора и запрыгнул следом, командуя:

– А вот теперь, Савушка, давай! Вперед и с песней!

Водитель облегченно втопил по газам.

– Алё, гараж! Форсу не заказывали! Трави по малой.

Младший лейтенант понимающе кивнул и законопослушно пристроился в хвост грузовику-тихоходу – Ты ее?.. Кудрявцев не смог докончить страшной фразы.

– Ну, положим, не я – а ТЫ! Знаешь, как говорят: не виновата курочка, что грязновата улочка.

– Ты!.. ТЫ! – В бессильной злобе Володя сжал кулаки.

Мимо них на противоходе пролетела карета скорой помощи.

– Оперативно подъехали, – машинально отметил водитель.

– Савченко, остановите машину!

– Зачем?

– Поймите, мужики! Я… я должен!

– Чего ты должен? – сердито уточнил Хромов.

– Должен увидеть ее! В последний раз.

– Ой-йо… – страдальчески закатил глаза Михалыч. – Встречал я на своем веку придурков, но чтоб таких… Савушка, а вот теперь, пожалуй, подбрось угольку.

– Щас сделаем.

– Слышь, ссыльный каторжанин, у тебя во сколько поезд?

– В 18:40.

– Значит, успеваем. И моли, Кудрявцев, Бога и нашего дорогого товарища Ярового, что оно сейчас ТАК, а не ИНАЧЕ обошлось. Да заодно и мне, грешному, не худо бы спасибо сказать.

– Это за что же? – ощетинился Володя.

– А за то, что после звонка Иващенке чуйка моя нашептала звоночек в родный кабинет сделать. И выслушать от Пашки красочную историю про то, как наш ссыльный коллега, побросав вещички, кинулся спасать даму сердца. Стоп! Ты еще оскалься на меня и зарычи, Ромео недоделанный! Рожу попроще изобрази!.. Вот так! Савушка, на семафоре уходи на Марата и дуй прямиком к железке, на Витебский.

– Так ведь надо его вещи из конторы забрать?

– Их уже Пашка на себе на вокзал прет.

– Понятно. Ухожу на Марата.

– А ведь я в тот раз с тобой, Володя, по-человечески говорил. Исходя из ложного посыла, что ты – взрослый и умный. А на поверку оказалось – пацан и дурак. Ошибся я. Редко со мной в последнее время такое случается, но и на старуху бывает… непруха. Но персонально я за свою ошибку только что грехом смертоубийства заплатил. Тяжелее такого греха еще ничего не изобретено. А вот персонально ты, вишь как оно получается, вроде бы и ни при чем, чистеньким остался? Как, по-твоему, такой расклад называется?

– Скотство называется, – после долгой мучительной паузы выдавил признание очевидного Кудрявцев.

– Во-от! Единственные здравые слова за последние пару недель! Жаль только, что проку теперь от них – с гулькин хрен…

…Казенный таксомотор увозил Кудрявцева на вокзал, откуда ему суждено будет отправиться – и к новой службе, и к новой жизни. А в это самое время в парадном на Рубинштейна двенадцатилетний Юрка стоял на коленях перед телом матери, размазывая по лицу слезы перепачканными в ее крови ладошками, и отчаянно шептал: «Мама! Мамочка!.. Ты упала?.. Тебе больно?.. Ну вставай, пожалуйста!.. Слышишь, мамочка?!.»

Столпившиеся выше и ниже по лестнице многочисленные зеваки охали и перешептывались: «Участковый рассказывал, на прошлой неделе на Гороховой вот точно так же в подъезде женщину молодую ограбили и убили»; «Да не убили, а изнасиловали – я своими ушами на Кузнечном рынке слыхала»; «Мальчишечка-то убивается, ужасть! И что за напасти такие на семью? Сперва отец сгинул, теперь вот… мамашу»; «А младшая ихняя где? Не дай бог, мать увидит в таком, прости господи, виде…»

– А ну разошлись все! Живо! – сердито вклинился в толпу участковый Антонов. – Я кому говорю? Покиньте место преступления! Устроили, понимаешь! Что вам здесь – кино?

Продолжая рядить и судачить, народ потянулся на выход, а участковый, опустившись на холодный камень ступеней, прижал к себе Юрку и, гладя его по голове, взялся хрипло, неуклюже просить:

– Юра, сынок, ты это… Не надо тебе здесь… Сейчас бригада подъедет, улики станут сыскивать, следы… Пойдем, слышишь? Не нужно тебе тут…

– Дорогие друзья! Степан Казимирович благодарит всех собравшихся этим вечером в нашем прекрасном зале. А мы, в свою очередь, пожелаем ему крепкого здоровья, долгих лет жизни и с нетерпением станем ждать от него новых, столь же замечательных книг. На этом наша встреча закончена. Сейчас все желающие смогут подняться на сцену и получить автограф от автора. Только организованно, товарищи! В порядке живой очереди!..

– …Подпишите: «Петру Сергеевичу Постникову в день пятидесятилетия. Так держать, старина!» Только чтоб «Так держать» обязательно!

– Будьте любезны: «Уважаемым читателям библиотеки № 3 Куйбышевского района». О, благодарю! Завтра же поставим на самое видное место.

– Степан Казимирович! Если не сложно, напишите: «Пашенька! Учись хорошо, как Ленин, о котором я рассказываю в этой книжке. Дядя Гиль».

– «Любимой теще от Николая». Ну и «от автора», разумеется.

– «Зиночке». Нет-нет, Зинаиду она категорически не воспринимает. Именно «Зиночке».

– Сделай, дорогой: «Тоги от Гии. Проездом из Москвы». Ай, спасибо, дорогой!

– «Давиду Исааковичу». Это я… А можно в скобочках расшифровку подписи?

– А мне сразу две. Эту – «Виктору». А вторую я пока даже не знаю кому. Просто напишите как-нибудь абстрактно – с пожеланием, но без имени.

– «В личную библиотеку т. Красикова». Нет-нет, не здесь. В левом углу! Мерси.

– …А мне, пожалуй, напишите просто и без изысков: «ЮРЕ АЛЕКСЕЕВУ ОТ ДЕДУШКИ СТЕПАНА».

Ручка в пальцах Тиля дрогнула.

Старик поднял голову, подслеповато всмотрелся в очередного поклонника своего художественного творчества и…

Глава четвертая

– …Потому-то, Юра, я и не смог приехать на похороны твоей матери. Меня арестовали двое суток спустя. Фактически сняли с ленинградского поезда.

– И сколько в общей сложности просидел?

– Мариновали в Бутырке вплоть до октября 1941-го. И на том спасибо, что к стенке не поставили.

Покинув здание ДК, Барон и Гиль, отказавшись от любезно предоставленной организаторами вечера машины, неспешным пешочком брели по Лесной улице в сторону метро «Белорусская». И сама погода располагала, а главное – лишние уши этим двоим были ни к чему. Слишком многое и слишком интимное требовалось поведать друг другу.

– А имелось за что? Ставить?

– А разве тогда это было обязательно? – горько усмехнулся Степан Казимирович. – Но, после того как две трети персонала ГОНа забрали на фронт, кремлевские пассажиры спохватились: война войной, но ведь кому-то надо и баранку вертеть? Вот меня и возвернули обратно, в гараж. Даже денег дали, на вставить зубы.

– Ого! Как это мило с их стороны.

– Не стоит обольщаться. Дали, разумеется, не милосердия, а возврата представительского вида ради.

– Все равно. Хоть в чем-то повезло.

– Да уж. Между прочим, в те военные годы мне самого Вышинского довелось возить.

– И как оно работалось? С человеком, который «незадолго до» росчерком пера мог утвердить тебе смертный приговор?

– Обыкновенно работалось. Как ни странно, в личном общении Андрей Януарьевич был весьма располагающим к себе человеком. Образованный, эрудированный, со здоровым чувством юмора.

– Палач с чувством юмора. Пожалуй, такое возможно только у нас.

– Согласен, невинных жертв персонально на счету Вышинского предостаточно. С таким багажом не то что в рай – на порог чистилища не пустят. А знаешь как у нас в гараже его за глаза называли? Андрей Ягуарович. Но именно с Вышинским я, впервые после своей бутырской отсидки, оказался в Ленинграде.

– И когда это случилось?

– Осенью 1943-го. Сразу, как только представилась возможность, кинулся к вам, на Рубинштейна, – а дома-то и нет. Ни самого дома, ни тебя с Ольгой… Где бабушку-то похоронили?

– В крематорий кирпичного завода я ее отволок. Глагол, хоть и грубый, но наиболее точно соответствующий действительности. Подхоронить к маме с дедом – некого было просить.

– Это где ж такой завод?

– На Средней Рогатке. На его месте после войны Парк Победы отстроили[42].

– Значит, без могилки осталась, горемычная? Э-эх, жизнь ты наша, скотейно-первостатейная. Значит, в какой-то момент вы совсем одни остались?

– Да. Думаю, кабы не оставшиеся февральские бабушкины карточки, не выжили бы. Но все равно трудно было. Опять же Ольга постоянно плакала. Бабушка умерла буквально на ее глазах, тут уж Северным полюсом не отбрешешься.