Психодел - Андрей Рубанов

– К себе? – спросила Мила, борясь с желанием заглянуть под диван или в ящики комода.

Кирилл вернулся, поставил перед ней поднос, сам садиться не стал, отошел, привалился спиной к стене. С вежливой обидой ответил:

– Почему «к себе»? К еде. К пище.

– Тогда вы просто сноб.

– Я? Сноб? Слушайте, есть хорошее место, там быстро лечат излишний снобизм. Называется «тюрьма».

– Ах да. Я всё время забываю... По вам не скажешь, что вы там были...

Кирилл усмехнулся, вдруг ловко устроился на полу, по-турецки, упер ладони в широко расставленные колени, цыкнул зубом.

– А так?

Мила засмеялась.

– Теперь похоже. Слушайте, я не прощу себе, если не спрошу... А вы там... Ну, с мужчинами...

Хозяин поморщился.

– Нет. Никакой педерастии. Помилуйте. Это отвратительно. Пидоры были во всех камерах, куда я попадал, но к ним ходили только самые дикие, синие уголовники. Которые – всю жизнь по зонам. Тюремный пидор – он, как правило, пидором быть не хочет, он сидит себе под шконкой, грязный, тихий, чтоб склонить его к этому делу – надо либо какой-нибудь жратвы хорошей ему дать, сигарет, чаю... Либо, наоборот, силой заставить. В лучшем случае он тебе рукой поможет... Ужасно это всё, Людмила, и гадко. Между мужчиной и мужчиной не может быть секса. Любовь – да. Но не физическая. Допустим, в армии у меня был друг – я его очень любил. Меня к нему тянуло. Мы были единомышленниками, мы вместе мечтали... Если его не было рядом, я скучал, мне его не хватало. Это была не дружба, нечто большее, духовная близость, родство... – Хозяин посмотрел на нее с сомнением, словно опасался недопонимания. – Или вот Борис... Я люблю Бориса. Он на самом деле как брат мне... Но это не значит, что я хочу делать с ним любовь.

Она поставила чашку, помолчала; хозяин ждал; она решилась.

– А что вы хотите с ним сделать?

Кирилл посерьезнел.

– Давай на «ты».

Она кивнула.

– Давай. Что ты хочешь с ним сделать?

– Я собираюсь освободить его, – он коротко провел ладонью по воздуху. – От всего, что ему не принадлежит.

– Например?

– Например, от тебя.

– Ты считаешь, что я ему не принадлежу?

– Конечно, нет. Ты гуляешь сама по себе.

– А если...

Она на миг поколебалась, потом подумала: «Какого черта?» – и резче, чем было нужно, продолжила:

– А если я его люблю?

– Ну и люби, кто тебе мешает? Я не претендую на твою душу и сердце. Только на тело и разум.

– Насчет тела – понятно. Но зачем разум?

Хозяин поморщился и возмущенно поднял брови, словно услышал глупость.

– Ты не поняла, – сказал он с раздражением. – Я не козел похотливый. Я тебя пальцем не трону, пока сама не захочешь.

– Я тебя не хочу, – сказала она.

– Тогда почему ты здесь?

– Я приехала за вещами. Ты сказал, что забрал из милиции мои вещи и готов их отдать...

– Ты могла бы прислать Бориса.

– Он против этой затеи. Он не знает, что я здесь.

– Ты могла попросить, и я бы всё привез к тебе домой.

– О боже. Нет. Я воспитанная женщина. Ты делаешь мне услугу, ты спас мои шубы и драгоценности – я не могу капризничать и просить. Ты сказал, что мне лучше приехать к тебе, – я приехала. Если ты решил, что я должна заплатить... ну... натурой...

– Вот черт, – хрипло и весело произнес хозяин. – С чего ты взяла, что я потребую оплаты натурой? Я разве дал тебе повод считать меня подонком и гадом?

– Да.

– Когда?!

– Ты сам рассказывал, как отрезал людям уши.

Хозяин фыркнул.

– Я отрезал людям уши, и поэтому, значит, я подонок? Сволочь и быдло? И я верну тебе твои меха и твои бриллианты, только если ты ляжешь со мной в постель? Уважаемая, за кого ты меня держишь?

– За злодея.

Хозяин кивнул; вдруг встал с пола, шагнул, протянул руку (ей показалось – к горлу), но не закончил движение, отдернул, выставил указательный, погрозил.

– Послушай меня, женщина. Воткнуть в человека ножичек – это не злодейство. Вот воин, солдат, он бьет врага мечом или штыком – разве он злой человек? Или хирург, ногу отпиливает или руку – он что, делает зло? Откуда ты знаешь, Людмила, при каких обстоятельствах я отрезал уши? Люди, которых я резал, – это были не совсем люди... – он помедлил, наклонился, оперся руками о стол. – Или совсем не люди. Им надо было вырвать ноздри еще в детстве. Это были жадные и хитрые твари. Один задолжал три миллиона долларов и типа скрылся, я стал его искать, нашел его маму, она сидела в грязной каморке без стиральной машины и горячей воды, больная, у нее не было еды, денег, лекарств, нормального постельного белья, вместо подушки у нее была наволочка, набитая тряпками. Другой обманул собственную сестру, заставил ее продать квартиру, забрал деньги и уехал в Амстердам, там просадил всё до копейки на кокаин, а потом вернулся и поселился у той же сестры, в комнате, которую она снимала, работая продавцом в магазине «Евросеть». Третий начал бизнес на деньги инвестора, а потом нанял киллера, и киллер задушил инвестора рояльной струной, а инвестор был не какой-то Вася Форточкин, а настоящий академик, лауреат премий, автор фундаментальных исследований в области теоретической физики! А тот бизнесмен, нанявший киллера, был настолько глуп, что даже слов таких не знал, понимаешь? Для него академик был просто доверчивым старикашкой! Почему я запомнил этих троих – я тебе скажу. Я ничего им не отрезал. Я даже ножичка своего не достал из кармана. Я просто нашел их, приехал и сказал, что отрежу. Одному пообещал губы от лица оторвать, другому – ноздри, третьему – просто блядский шрам исполнить... Прости за грубость... Блядский шрам – это когда, ну... Неважно. Потом расскажу. Если захочешь. И после таких моих слов все трое резко поумнели и долги стали возвращать. Расписки написали и так далее... Заметь, я не фунт плоти с них требовал! Я просто обещал нанести телесные повреждения средней тяжести... Теперь мне интересно твое мнение услышать: по твоему, это всё люди? Говори: люди? Или нет?

– Не знаю, – тихо сказала Мила. – А при чем тут фунт плоти?

– Фунт плоти? – Хозяин скривился. – Есть такая история. У одного парня, Шекспиром его звали... Но я не об этом. Те, кого я резал, не люди. При Иване Грозном таких казнили на площадях. Колесовали, четвертовали, подвешивали на дыбе. При Петре Первом отправляли на рудники. При Николае Втором везли на вечную каторгу. В Нерчинск. При товарище Сталине сажали на двадцать пять лет. А сейчас эти существа в дамках! При деньгах, при власти, даже при погонах некоторые. Они развивают в стране спорт, дают денег художникам и кинорежиссерам. Их дети ездят на «ламборджини». Они ничего не боятся. Ни ментов, ни тюрьмы, ни старости, ни импотенции. За деньги теперь можно и здоровье купить, и счастье тоже. Они боятся только ножичка моего. Только физической боли. Пыток, металла острого, пентанола натрия... Сейчас в моде цивилизованные методы, с тварей пылинки сдувают... Сейчас у нас демократия, права человека, свобода, уважение к личности...

– О боже, – перебила Мила. – При чем тут демократия? Ты что, Робин Гуд?

– Я? Нет, конечно. Дура ты, что ли, какой из меня Робин Гуд, на хрен... Возможно, я еще хуже, чем эти суки, которых я резал, кошмарил и живьем глотал. Но требовать от женщины, которую я едва знаю, чтобы она легла со мной из-за какой-то шубы и трех колечек с камешками?

Он выпрямился, смотрел странно – глаза презирали, губы улыбались.

– Я не старик, не урод, не дурак, у меня есть деньги, квартира, живу один – неужели ты думаешь, что для меня проблема найти женщину?

– Кстати, – осторожно возразила Мила, – как раз это ничего не значит! Есть много таких мужчин... Сам красавец, при деньгах, обаятельный – и одинокий. Моя подруга однажды познакомилась – знаешь где? В очереди в химчистку! Сама первая заговорила. Мужик – мечта, вылитый Марчелло Мастрояни, веселый, интересный, музыкант, симфонический оркестр, гастроли по всему миру, цветы, поклонницы, он ее в ресторан, потом в другой, потом привез к себе домой и говорит: «Знаешь, у меня женщины год не было».

– Ну, я не музыкант, – сухо возразил Кирилл. – У меня они бывают немного чаще. Прекратим эту дискуссию. Жаль, что я в твоих глазах выгляжу... – он коротко вздохнул и встал. – Пойдем, заберешь барахлишко.

Мила ощутила досаду. Но не целовать же его в щеку, не просить же прощения. Неловко пробормотала:

– Я не хотела тебя обидеть.

– Чепуха, – ответил он, не глядя на нее. – Пойдем.

Провел ее в полутемную спальню. Шуба лежала на кровати, упрятанная в особый пластиковый чехол. Рядом – дубленка. Золото разложено на салфетке. Кровать была огромна – сексодром, застеленный атласным покрывалом с вытканными на нем портретами: четыре битла в мундирах со шнурами, вокруг психоделический орнамент – цитата с обложки «Сержанта Пеппера». Сволочь, подумала Мила, и после этого он будет говорить, что не хотел со мной переспать? Разложил богатства прямо на постели, как будто другого места не нашел.