Психодел - Андрей Рубанов

– Проверяй, – глухо велел хозяин.

Она подавила желание поковыряться в украшениях: на первый взгляд это были именно ее украшения, изученные до мельчайших завитков и крючков броши, кулоны, браслеты, кольца.

– Не буду.

Ссыпала в сумку.

– Я б тебе помог, – сказал он. – Донес бы шмотки до машины. Но твари и гады так не делают. Сама справишься.

– О боже, – зло сказала она.

Он бы выглядел уязвленным или расстроенным, если бы отводил взгляд, – но стоял, свободно опустив руки вдоль тела, и смотрел, и улыбался, а потом солнце, проникнув сквозь щель в шторах, положило бело-желтое пятно на его висок, на щеку и внешний угол глазницы, и стало видно, что щека – старая, в порах, хоть и выскоблена бритвой, а кожа над глазом совсем дряблая и начинает провисать.

Она вышла из дома с двумя огромными пакетами в руках, чувствуя себя полной дурой: торбу на плечо – и была б неотличима от жены, мужем выгнанной. И не за измену, а за бестолковость, например. Пока доставала ключи от машины – едва не уронила шубу, кое-как открыла дверь, после чего все-таки уронила, но не шубу, а сумочку, и когда затолкала многострадальное имущество на заднее сиденье – в сердцах хлопнула дверью так, что несколько унылых птиц в панике снялись с ближайшего дерева, и хмельной человек в китайском ватнике, шедший по своим делам, остановился поодаль и стал смотреть, что будет дальше.

А она не знала, что будет дальше.

Просто взять и уехать – означало признать поражение. Она приехала не за шубой и не за золотом своим. То есть, конечно, и за ним тоже, золото оно и есть золото, тем более – с бриллиантами; но не столько за золотом, сколько на разведку. Изучить территорию. Понять, что за человек ходит вокруг Бориса, постепенно сужая круги? Что ему нужно? Почему вдруг в ее жизни, вроде бы спокойной, а главное – понятной, появилась вдруг эта совершенно непонятная фигура и не просто появилась, а выползла, и не из глупых девяностых, про которые сейчас уже песенки сочиняют и чуть ли не комиксы, – а из черного далекого далека, из праха могильного; с той стороны; оттуда, где никогда ничего не меняется, где нет законов, платежных терминалов, жидкокристаллических мониторов, двойных сплошных линий, ресторанчиков «Кофемания» и дисконтных карт системы «Малина», а есть только то, без чего люди не живут: кровь, страх, боль, вожделение, смерть, зависть, родниковая вода?

Она была бы спокойна, окажись он обычным животным, замаскированным под мужчину, таким, как Жора-нефтяник: снаружи красиво и круто, внутри же два-три основных инстинкта меж собой конкурируют – хочу пожрать, но больше хочу трахаться, поэтому сначала потрахаюсь, а потом пожру. Когда она сюда ехала, она ждала именно этого. Даже приготовила баллончик с перцовым газом. И кто скажет теперь, что она не солнечная овца? Что этому седоватому негодяю ее перцовый газ, если у него в спальне по углам иконы, а на столике – журнал «Знание – сила» за 1977 год, а на подоконнике – парфюма на две тысячи долларов, и только что он дружески вручил ей ювелирные изделия на огромную сумму. А мог бы, кстати, одно-два колечка себе оставить... И вообще, глупо – и, главное, пошло – думать о нем в этих сволочных категориях: две тыщи долларов, три тыщи долларов, его купюрой не измерить, этого Кирилла, а она забыла уже, чем измерять, если не купюрой; вся жизнь, весь внешний мир велит измерять купюрами чужие принципы, судьбы, взгляды, а потом вдруг приходит, улыбаясь опасно, некто непонятный, ты к нему подступаешь с купюрной линейкой – а он словно газ: ни высоты, ни длины, ни радиуса, занимает весь предложенный объем...

Так уехала, аккуратно притормаживая в заснеженных переулках; понимая, что человек из слишком чистой квартиры с обоями в цветочек занимает весь объем ее головы.

Глава 12

Моллюски

Девчонка отбыла, а он налил себе полстакана, выпил, достал из ящика пакет с травой и выкурил, лежа на диване, небольшую порцию. Потом переместился на кухню и запек себе в духовке хороший кусок говядины, развалил ножом на куски и сжевал, тягая с блюда руками (вилок не любил с детства).

В последнее время Кактус редко жарил мясо, в основном запекал, обернув фольгой. Для сохранности соков. Сейчас – жуя и одновременно втягивая воздух меж зубов, уже во рту остужая огнедышащую животную плоть – подумал: старею. Оказывается, мне теперь соки важны. А еще пять лет назад наплевать мне было на сочность куска, лишь бы горячий был.

Ему нравились стейки, но на обычной бытовой плите стейка не приготовишь, не та мощность, мало жара. А может, еще какая хитрость есть, недосуг выяснять. Все древние профессии имеют свои секреты. Кроме того, поваром надо родиться. И дантистом. И газетчиком. И палачом тоже. Кто рожден палачом, тому в кулинарии делать нечего.

После девчонки остался ее запах, ощущаемый даже сквозь марихуановую вонь и кухонный чад, какие-то неплохие духи, их аромат был стоек и жил как бы отдельно от всех прочих. Сейчас он раздражал Кирилла; пришлось открыть форточки.

Девчонка хороша. Такую голыми руками не взять. Женщины вообще хуже поддаются манипуляции, они от природы уравновешены и недоверчивы. А умная, взрослая, тонкая женщина, знающая себе цену, может быть и вовсе неприступна, и это большая проблема для всякого людоеда.

Уснул рано, а ночью приснилась одна из таких неприступных – законная жена несчастного виноторговца, принявшего смерть от его, Кирилла, руки, сильная, яркая, и он, Кактус, рядом с ней, маленький и наголо бритый. Тогда, в девяносто седьмом, он был на пике могущества и наслаждался открывшимся ему тайным знанием: богатый человек не обязательно силен и крепок. В конце девяностых богатых людей стало много, вокруг них сформировался круг «обеспеченных», вокруг «обеспеченных» крутились «небедные», потом «уверенно себя чувствующие» и «крепко стоящие на ногах», и все они наслаждались, полагая, что деньги защищают их, тогда как избранная прослойка людоедов – Кирилл Кактус в их числе – давно догадалась, что капитализм врет, а коммунисты были правы: все люди – братья, все – одинаковые, повсюду равенство, каждого защищает только собственная кожа, и ничего, кроме нее. Каждый рожден голым и вступает в мир с воплем боли и ужаса. Потом большая часть привыкает, меньшая – разнообразные гении, избранные существа, художники и поэты – продолжает хрипеть от боли и ужаса, но их мало кто слышит. Сюда же, к избранным, отнесем и людоедов: они редки, как настоящие поэты, только им горше живется, им никто не аплодирует.

Дальше – всё известно: каждый умирает. Как умер виноторговец от его, Кирилла, пули.

Кириллу нравилось быть избранным существом. Он смеялся, наблюдая, как мощные самцы покупают себе черные автомобили с мягкими креслами, просторные квартиры со стальными дверями и особняки с толстыми кирпичными стенами. Они оснащали себя мышцами, пистолетами, тонированными стеклами, красными корочками, они содержали целые роты телохранителей, они выводили бабло на Багамы, в Швейцарию и Лондон, они пресмыкались перед людьми из Белого дома, из Кремля и с Лубянки, думая, что так безопаснее. Каждый полагал себя моллюском, каждый рассчитывал, что его притороченная к спине личная раковина крепка. Когда Кирилл приходил и отсекал от чужого тела раковину – тело обращалось в жалкий студень и становилось отвратительно, как отвратительна устрица, вынимаемая из панциря.

А Кирилл Кактус шагал по жизни таким же, каким был в момент выхода из родовых путей.

Голым.

Приклеив на жопу купюру, не думай, что защитил свой задний проход; захотят – отклеят и выебут.

Потом, спустя несколько лет, расплодились моллюски помельче, рачки среднего размера, а следом и совсем мелкие. Молва так и назвала их: «планктон». Каждый был озабочен укреплением личного панциря. Прежде всего – машина. Каждый мальчик внутри собственной машины – сам себе Бэтмен. Опять же – музыка бодрящая играет. Из машины – бегом в офис. Потом в магазин – и домой, там телевизор и компьютер с игрушечками, где можно мочить монстров из лазерной пушки. Или: заходишь под вымышленным именем на форум и там, не снимая тапочек, обкладываешь матом всех, кого душа пожелает.

А Кирилл Кораблик, по прозвищу Кактус, не отрастил себе раковины, она его не отягощала. Он двигался легко и быстро. Он всплывал на поверхность, где солнце обжигает тело. Он нырял в черные глубины, где давление невыносимо, где кровь течет из ушей. Ему было интересно и хорошо. И женщины – все как одна, – ложась с ним, спрашивали: почему ты такой спокойный? Почему улыбаешься, словно знаешь что-то такое, чего другие не знают? Многие ложились специально, только чтобы узнать ответ. Выведать его тайну. А он не делал из этого тайны. Сразу честно признавался: у меня просто есть ножичек, вот и всё. Кусок острого металла, берешь – и отсекаешь от моллюска его раковину. Но прежде других отсеки свою, это важно. И если обнаружишь, что новая наросла, – отсеки и ее и проверяй регулярно, легко ли спине и заднице твоей, не ороговело ли там, не отвердело ли, не появились ли стыдные признаки панциря? Точи, точи ножичек, скобли себя; они думают, что ты злодей, нехороший человек, садист и мясник, а ты всего лишь не желаешь быть моллюском.