Последняя башня Трои - Захар Оскотский

Дед пытался возражать:

– Россию погубили не евреи и социализм, ее сгубила извечная русская бюрократия! Она сожрала революцию, она душила русских работников – от крестьянина до ученого! А как только ей удавалось хоть немного раздуться на их трудах, сразу начинала жаждать мирового господства, разорила страну безумной гонкой вооружений!…

Отец (мой отец!) впадал в истерику:

– Не смей защищать дельцов!!

Тогда и дед срывался на крик:

– Я презираю дельцов, хоть в кипе, хоть с крестом, хоть с полумесяцем! У них нет национальности, и это так же верно, как то, что твои новые приятели – фашисты!

– Они патриоты!!

– Они – фашисты и служат тем же самым дельцам! Только дельцам фашисты и нужны – то как пугало для народа, то как дубинка для него!… Нашел себе идею, придурок! Не победит в России никогда ваш идейный фашизм, и не мечтай об этом со своими дружками! Слишком стар наш народ, обескровлен, не поднять его даже на гибельное буйство! Все, что вы сделаете, болваны, – приведете на наши и на свои головы фашизм бандитский!…

Отец ушел из дома. Потом – вернулся, плакал, просил прощения. Потом еще не раз уходил, порой на несколько лет, и снова возвращался. Он уже крепко пил. Дед с бабкой всякий раз принимали его.

Наконец, отец женился на моей матери. Оказалось, и при диктатуре ПНВ, при том самом бандитском фашизме, в бедности, в скудости, возможно семейное счастье. Больше того, бедность и скудость служили защитой. Грозное ПНВ не интересовалось теми, у кого нечего было взять. А мою мать отец любил, при ней он стихал. Кто знает, как все обернулось бы, если б она внезапно не умерла от инсульта, когда мне исполнилось всего два года. Отец какое-то время крепился, потом стал срываться в запои, потом – окончательно бросился в бега, оставив меня на руках деда и уже тяжко болевшей бабки…

Тихонько гудел мой большой компьютер. Его экран, словно подбадривая меня, осыпали огненные пылинки: меняли цвет, гасли, сменялись новыми. И вдруг я подумал, что мечта моего деда сбылась. Я все-таки занялся наукой. Да еще каким исследованием! Да еще по собственной инициативе! Если бы старик увидел меня сейчас, он бы от души порадовался.

Я открыл книжный шкаф и достал наугад одну из тетрадок дедова дневника. Бережно пролистал выцветшие страницы почти вековой давности. Дед говорил, что писал все это для себя, и, наверное, почти не лукавил. Почти – потому что любой, кто пытается отделить свою мысль, закрепить ее, хоть с помощью копеечной ручки в школьной тетради, – сознает он это или нет, – уже обращается к кому-то другому. К тому, кто может прийти, как в конце концов к деду пришел я, а может не прийти никогда:

"Июль 1992. Сегодня, к годовщине смерти Высоцкого, показали известную запись, где он поет "Купола". Десятки раз слышал, знаю каждое слово, каждую модуляцию его голоса. И все равно, когда на тебя опять обрушивается:

В синем небе,

колокольнями пр-роколотом,

Медный колокол,

медный колокол

То ль возрадовался,

то ли осерча-ал…

– стесняет дыхание в груди и перехватывает горло, как было впервые от этой песни.

Я уже не юноша, и то, что я испытываю, – отнюдь не мальчишеская восторженность, а какое-то очень взрослое, с житейским опытом и жизненной горечью возросшее чувство. Какое?

Оно неощутимо в ежедневной суете, беготне, усталости, будто дремлет в какой-то дальней клеточке. Но его так легко разбудить. Дать толчок могут строки нескольких стихотворений. Смешно и просто фальшиво называть их "любимыми". Скорее это тяжелые, колючие крупинки металла, застрявшие в душе, в то время, когда все остальное, читанное, слышанное, непрерывно вымывается новыми впечатлениями.

Хотя бы вот это:

Сегодня ночью

ты приснилась мне…

Не я тебя нянчил, не я тебя славил,

Дух русского снега и русской природы.

Такой непонятной и горькой услады

Не чувствовал я уже многие годы.

Но ты мне приснилась

как детству – русалки,

Как детству – коньки на прудах поседелых,

Как детству – веселая бестолочь салок,

Как детству – бессонные лица сиделок.

Прощай, золотая,

прощай, золотая,

Ты легкими хлопьями вкось улетаешь.

Меня закрывает

от старых нападок

Пуховый платок

твоего снегопада…

Или это:

Мой век был шумным,

люди быстро гасли.

А выпадала тихая весна,

Она пугала видимостью счастья,

Как на войне пугает тишина.

И снова – бой.

И снова пулеметчик

Лежит у погоревшего жилья.

Быть может, это все еще хлопочет

Ограбленная молодость моя…

Только слова. Казалось бы, одни простые слова. А оно уже разрастается в груди, давит, но не сгибая, а поднимая тебя.

Или вот – вспомнилось все-таки детское: нечто подобное чувствовали мы, мальчишки, когда в начале шестидесятых, в праздничные майские дни смотрели на стоявшие посреди сверкающей Невы огромные и в то же время необычайно изящные и легкие, голубые "Киров" и "Свердлов". Остальные суда и подводные лодки, выстроившиеся вдоль всех невских набережных, тоже вызывали интерес, но так приковывали и волновали – только эти два великана.

Теперь, когда они оба давно ушли на слом, когда остались только на фотографиях, стало понятно, что эти спроектированные Масловым крейсера не только были лучшими военными кораблями своего времени, но были и навсегда останутся самыми КРАСИВЫМИ кораблями всех времен.

Что же это за чувство?… И только сейчас, когда Высоцкий пел, до мельчайшего струнного звона, до последней хрипотцы знакомое:

Грязью чавкая жирной да

р-жавою,

Вязнут лошади-и по стремена-а,

Но влекут меня сонной

дер-жавою… -

я вдруг ясно осознал: это ГОРДОСТЬ.

Такое крохотное и грязное существо – человек. Комочек слизи, непрерывно пачкающий все вокруг себя, для которого даже высшее из его природных проявлений – любовь – тоже в осуществлении своем грязь и слизь. Такой ничтожный в сравнении с окружающими его огненными и ледяными массами великолепно чистой мертвой материи. И вот он, оказывается, способен строить эти сверкающие купола, поднебесные колокольни, голубые корабли, чистые, прекрасные. Строить то, что будет существовать если не вечно, то несоизмеримо долго в сравнении с его жизнью. А мгновенность и убожество собственного бытия способен оплакать уже действительно вечными песнями…

Да, это – ГОРДОСТЬ. За творчество, в котором человек становится равным Богу. Не случайно среди всех имен Бога, рожденных разными народами, единственное, равно приложимое к человеку – ТВОРЕЦ, СОЗДАТЕЛЬ.

Потому так смешны становящиеся уже навязчивыми церковные службы, молебны, освящения, все эти карнавалом отдающие заменители прежних идеологических ритуалов. Потому с такой радостью (пусть горькой) ощущаешь в душе напряженный ток гордости при соприкосновении с ТВОРЧЕСТВОМ. Это голос того единственного Божества, от которого только и можно ожидать оправдания и спасения нам, скоропортящимся капелькам белкового студня, копошащимся в собственных нечистотах, ненавидящим и пожирающим друг друга".

Грязью чавкая жирной да

р-жавою,

Вязнут лошади-и по стремена-а, Но влекут меня сонной

дер-жавою…

– я вдруг ясно осознал: это ГОРДОСТЬ.

Такое крохотное и грязное существо – человек. Комочек слизи, непрерывно пачкающий всё вокруг себя, для которого даже высшее из его природных проявлений – любовь – тоже в осуществлении своем грязь и слизь. Такой ничтожный в сравнении с окружающими его огненными и ледяными массами великолепно чистой мертвой материи. И вот он, оказывается, способен строить эти сверкающие купола, поднебесные колокольни, голубые корабли, чистые, прекрасные. Строить то, что будет существовать если не вечно, то несоизмеримо долго в сравнении с его жизнью. А мгновенность и убожество собственного бытия способен оплакать уже действительно вечными песнями…

Да, это – ГОРДОСТЬ. За творчество, в котором человек становится равным Богу. Не случайно среди всех имен Бога, рожденных разными народами, единственное, равно приложимое к человеку – ТВОРЕЦ, СОЗДАТЕЛЬ.

Потому так смешны становящиеся уже навязчивыми церковные службы, молебны, освящения, все эти карнавалом отдающие заменители прежних идеологических ритуалов. Потому с такой радостью (пусть горькой) ощущаешь в душе напряженный ток гордости при соприкосновении с ТВОРЧЕСТВОМ. Это голос того единственного Божества, от которого только и можно ожидать оправдания и спасения нам, скоропортящимся капелькам белкового студня, копошащимся в собственных нечистотах, ненавидящим и пожирающим друг друга».

11

Медленно тянувшиеся часы ожидания сливались в сут ки. Мне следовало бы покинуть квартирку-офис, хоть немного прогуляться по свежему воздуху. Но нервное на

пряжение и азарт в предчувствии результатов приковывали к месту. Пока большой компьютер трудился, выполняя программу, я то спал, то смотрел на маленьком компьютере последние известия – местные, московские, мировые.