Последняя башня Трои - Захар Оскотский

они останутся без пищи, без медицинского ухода и вымрут в считаные дни.

– При чем здесь подопечные?! – изумился Беннет. – Что ты несешь?! Давай перекачивай мне свои материалы. Я пойду с ними на самый верх, я докажу нашим болванам…

– От тебя потребуют план конкретных действий, – охладил я его. – И что ты сможешь предложить? Запретить генную медицину?

Он умолк, насупился. Потом вкрадчиво спросил:

– А что ты предлагаешь, Вит? У тебя есть какие-то соображения?

– Пока я собираюсь продолжить расследование. И мне нужна твоя помощь.

– Всё, что угодно!

– Хорошо, слушай: мне надо узнать кое-какие подробности, явно секретные, о работе Государственной Думы, это наш парламент. В такие заоблачные выси меня, конечно, никто не пустит, несмотря на ооновский мандат. Поэтому тебе придется…

– Но мы не занимаемся политикой, Вит!

– Не морочь мне голову!! – закричал я. – Боретесь с коммунизмом, исламизмом, анархизмом и не занимаетесь политикой?!

– Но, Вит, речь идет о демократическом органе власти суверенной демократической страны. Мы не можем совать нос в чужую парламентскую кухню.

– Можете! Свяжись с ЦРУ, с Госдепартаментом, с разведками Англии, Германии, Японии, да тебе лучше знать, с кем связаться! Или ты хочешь сказать, что нынешняя ООН – это не коллективный штаб Запада по управлению миром? Так пытайтесь управлять всерьез, чёрт бы вас побрал, пытайтесь бороться, хоть что-то делать, пока и политика не вырвалась из ваших рук!

Беннет встрепенулся, зарычал:

– А как она может вырваться?!

– Ты еще не понял? – Всё-таки я чувствовал себя задетым его «надо же, именно ты» и сейчас мог с полным правом взять реванш: – Да самые гибельные конфликты запылают как раз в сфере политики! Буржуазная

демократия с ее межпартийной борьбой была хороша только при людской недолговечности. Политические неудачники, как в бизнесе, выходили из игры, истратив отпущенные им природой силы и время. Сменяемость лидеров обеспечивали не столько выборы, сколько процессы старения… Ты понимаешь, о чем я говорю? Влияние активного деятеля на жизнь общества – находился он на государственном посту или в оппозиции – длилось до тех пор, пока он тоже не исчерпывал силы и не отправлялся на покой либо в небытие, освобождая сцену… Сейчас мы по-прежнему ограничиваем сроки пребывания у власти и хотим верить, что всё будет в порядке, но со сцены-то никто не уходит! На ней остаются и накапливаются все честолюбцы, жаждущие власти и славы, все одержимые, мечтающие о переустройстве мира по своим прожектам. Все – со своими идеями, принципами, а главное – со своими кланами… К тебе и к тем, кого ты называешь главными дураками, всё это тоже относится!

Мне хотелось уязвить его и окончательно рассчитаться, но Беннет уже овладел собой.

– Ты в самом деле считаешь, что положение так серьезно? – спросил он спокойно.

– Видишь ли, наверное, мне легче, чем тебе, представить масштаб угрозы. Я родился в России, историю моей страны я прожил и чувствую, как собственную жизнь. Конечно, бессмертия у нас не было, зато были времена, когда и естественная продолжительность жизни политика становилась для его конкурентов нестерпимо велика. Мы, русские, привыкли списывать всю мерзость и кровь, с этим связанные, на свою нецивилизованность. Но простая логика подсказывает, что и в самом цивилизованном, по вашим, по западным меркам, обществе переход к бессмертию означает гибель демократии. Политическая состязательность неминуемо обернется террором против соперников и подавлением несогласных.

– Если допустить, что ты прав, – сказал Беннет, – получается, что мы катимся к Четвертой мировой войне?

– Я бы назвал ее Всепланетной Гражданской.

– Звучит красиво, – угрюмо согласился Беннет. – И на оставшееся мирное время, ну относительно мирное,

ты отпускаешь нам всего лет десять-двадцать? Ты большой оптимист, Витали, и у тебя щедрая душа… – Он помолчал немного, потом небрежно спросил: – Так чем тебе не угодил ваш уважаемый российский парламент?

Я быстро пересказал ему ситуацию с законопроектом Милютина.

– Действительно любопытно, – заметил Беннет. – Правда, в парламентах бывают всякие чудачества. И что именно в этой истории тебя заинтриговало?

– Во-первых, я хочу узнать, каким зельем господин Милютин так опоил своих коллег-депутатов, что эти сонные лентяи, которые годами пережевывают любой пустяковый вопрос, вдруг встрепенулись и одним духом перекинули через себя закон с непредсказуемыми последствиями.

– А во-вторых?

– А во-вторых: кто, черт возьми, вообще провел в Думу этого красавца Милютина?

– Как ты надеешься это разгадать? – осведомился Беннет.

– Очень просто: нужно выяснить, кто финансировал его избирательную кампанию.

– Хорошо, – сказал Беннет, – я постараюсь узнать всё, что тебя интересует. – И вдруг спохватился: – А ты случайно, от возбуждения, ни с кем не поделился своими прогнозами?

– Помилуй! Я знаю, что такое служебная тайна. Я не болтун. Да, наконец, у меня просто нет ни друзей, ни знакомых.

– Смотри, – проворчал Беннет, – высшая секретность!

– Я понял.

– Высшая! – он погрозил мне пальцем и, не попрощавшись, отключился от связи.

Я посидел немного у погасшего экрана, не чувствуя уже ничего, кроме усталости. Потом поднялся и поехал в гостиницу отсыпаться.

12

Когда на следующее утро я отправился из гостиницы в квартирку-офис, короткий изъезженный путь от Каменного острова до Ланской мне показался необычно долгим. Я переключил управление «Церерой» на Антона, а сам разглядывал попутные и встречные машины в облачках пара, немногочисленных прохожих, дома, рекламные экраны, где всё так же искрились и менялись непонятно кому адресованные сюжеты. Я пытался представить, во что обратится этот пейзаж, если сбудутся мои прогнозы. Всё здесь будет разрушено или что-то уцелеет?

Я жалел свой город. После смерти деда он был единственным, что на всем свете осталось мне близким. Этот город, отчасти ушедший, отчасти сохранившийся, отчасти придуманный дедом и дополненный моим собственным воображением, казался мне живым. Он был для меня символом всей России – прекрасным, несбывшимся обещанием. И сейчас мне даже не хотелось упрекать его в том, что он сам виноват в своей прошлой и будущей судьбе.

А реальный город за стеклами машины, проснувшийся, набирающий свой утренний деловой темп, еще не знал о том, что мне открылось. Да он и не желал ничего знать, кроме повседневных забот, я не смог бы до него докричаться. Бесполезно было проклинать его глухоту, еще наивнее – удивляться ей.

Если что-то и казалось мне удивительным, так это собственное состояние. Я не испытывал страха. Конечно, я чувствовал тревогу, тревогу и горечь. Я не только жалел свой город. Я сознавал, что в грядущей катастрофе мне самому, вместе с большинством людей, скорей всего не уцелеть. Но это знание не могло отбить у меня любопытства к происходящему.

Я вспомнил старый анекдот, рассказанный мне когда-то дедом, анекдот-загадку, который, наверное, не мог родиться нигде, кроме нашей России. Там был вопрос: «Путевой обходчик живет вместе со своим парализованным отцом в домике возле железной дороги. Вдруг он узнает,

что по одной колее навстречу друг другу со страшной скоростью мчатся два поезда и сейчас столкнутся как раз напротив его домика. Предупредить машинистов он уже не может. И сам не может убежать – из-за отца. Что он должен сделать?» Правильный ответ: он должен вытащить отца из домика, усадить поудобнее и сказать: «Смотри, батя! Такого ты еще не видел!»

У меня не было ни отца, даже парализованного, ни деда, вообще никого из близких. Что ж, подбодрить словами «смотри, батя!» я мог хотя бы сам себя.

Всего несколько дней назад я полагал себя почти бессмертным. Отчего переход к состоянию опасности, даже обреченности, не поверг меня в отчаяние? Может быть, оттого, что в глубине души я никогда и не верил в прочность всего этого мира? А может быть, оттого, что понимал: открывшееся мне будущее ни в чем не изменит меня в настоящем. Я уже не стану ни умнее, ни глупее, ни лучше, ни хуже. В любом случае останусь таким, как есть, до всеобщего конца. Наверное, там, в самом финале, мне суждено будет пережить минуты ужаса, подобные тем, что я пережил недавно в схватке с бандитами на дороге. Но ведь финал настанет еще не завтра…

Словом, я стремительно вернулся к состоянию нормального человека минувших смертных времен. И заново обнаружил, что горькое ощущение смертности, как ни странно, отчасти является спасительным.

Вся философия мигом вылетела у меня из головы, когда я сел к компьютеру, чтобы осуществить главное дело, намеченное на сегодня. Я собирался позвонить Елене. После нашего знакомства прошла всего неделя, но, казалось, это было давным-давно, столько событий с тех пор случилось.

Я припомнил внешность Елены, ее улыбку, попытался вызвать в памяти ее голос, и у меня, как у влюбленного мальчишки, защемило в груди. Пальцы, которые уже легли на пульт, застыли в нерешительности. Я никак не мог набрать номер ее «карманника».