Не надо преувеличивать! - Е. Мороган

By night — ночью — Мамая уже не кажется воплощением скуки и пошлости рекламных проспектов. Десятки отелей, нанизанных, как монетки на монисто, сторожат с обеих сторон голубоватые просторы моря и озера Сьютгиол. Жизнь этого клочка земли, изморенного дневной жарой, кажется, совсем угасает в послеобеденные часы, но возрождается с новой силой вечером. Центральный бульвар, куда выходит каждый — чтобы глотнуть свежего воздуха, людей посмотреть и себя показать, — заполнен пестрой толпой. Стоит взглянуть на витрины магазинов или товары лотошников, съесть мороженого или слоеный пирожок — фирменное блюдо Добруджи, бросить пристальный взгляд на молодую девицу — блондинку, брюнетку, шатенку, это дело вкуса, или, если вы — представитель слабого пола, опустить глаза и заморгать, когда молодой человек, преследующий вас уже несколько минут, наконец решится и таинственно зашепчет: «Sprechen Sie Deutsch?»[38] — и вы почувствуете себя прекрасно, и пожалеете только об одном — что время летит так быстро… Обрывки каких-то фраз, слова, которые кажутся вам магическими, понятными лишь посвященным, цепляются за ваш слух, открывая пути в неведомый мир: Депольд в «Дорне»… шведочки в «Мажестик»… разливное вино в «Ривьере»… Сфинкс в «Авроре»… смерть в «Дакии», немки на «Севере». Расшифровав тайну этих обрывистых фраз, вы приобщаетесь к бешеной гонке нерешившихся, мечетесь от ресторана к ресторану, пока, без всех пяти чувств, не опускаетесь на стул на одной из «Террас» над морем и, потягивая теплое пиво, не начинаете строить планы на завтрашний вечер… Подобные воспоминания — синтез впечатлений проведенного здесь в прошлом году отпуска — нахлынули на нас в тот момент, когда мы устремились по замаскированной зеленью аллее на берег озера, к ресторану «Рыбацкий».

Что-то вроде двухэтажного сарая, кокетливо украшенного камышом и сетями, хранящими следы многочисленных кораблекрушений, просматривалось сквозь клубы табачного дыма и ароматный пар жарящейся на мангале остро проперченной рыбы.

Народ был самый пестрый: разгулявшиеся кладовщики, жаждущие рыбы беременные женщины, нарумяненные и пропахшие всевозможными аэрозолями немки в сопровождении смуглых донжуанов — тонких знатоков застольных песен…

— Здесь стола не найдешь… пошли на балкон!

Мы поднялись по скрипучей лесенке и обогнули стол, стратегически поставленный возле перил, с замечательным видом на пока что отдыхающие цимбалы. На столе, на самом видном месте, красовалась кокетливая золотистая табличка, сухо извещавшая: «Занято».

— Он будет наш! Шикарнее не найти…

— Господин Нае, но ведь здесь написано «Занято»… — вмешался Мирча, обнаруживая должное уважение к печатному слову.

— Ты — сама девственная невинность, Мирчулика!

Короткие переговоры, шуршащая десятилеевая бумажка, ловко проскользнувшая из руки Нае в руку официанта, затем поистине сказочное исчезновение таблички, вежливое «благодарю» — и мы уже за столом.

Димок удержал за собой почетное место у самых перил, а мы, остальные, устроились, кто как мог, возле вожделенного стола.

— Я забыла сумочку в машине, — с невинной улыбкой сообщила единственная представительница прекрасного пола за нашим столом.

Изысканно любезный, Нае тут же откликнулся:

— Пойди ты, Мирчулика, чтобы мне не вылезать отсюда, не беспокоить людей.

Мирча подчинился, а мы, остальные, поспешили приобщиться к приятной атмосфере пивного заведения: приглушенный разговор, звон бокалов, стук вилок и ножей, и все это — в сизо-серых клубах дыма и в свидетельствующих о фирменном блюде заведения ароматах жареной рыбы и чеснока.

— Чего это он не идет? — забеспокоился Нае.

— Но ведь он только что отошел.

— Нет, Мирчулика, я о том парне, который берет заказ… А ну пойду побеседую с ним… Извините, господин Барбу!

— Это ужасно! — заявила Олимпия, вынимая из протянутой ей Мирчей сумочки носовой платок и замечая, что мой взгляд приковался к стройной молодой женщине, задрапированной прозрачным шелком, не скрывавшим ни одной из ее мощных прелестей. — Скоро они будут являться в ресторан в купальниках…

— А что, не плохо бы!

— Да, — сказал Мирча, вытирая свои слегка запотевшие очки, чтобы лучше видеть предмет всеобщего интереса, — присоединяюсь к мнению господина Барбу: «Не плохо бы!»

— Все, ребятки, я привел маэстро… Итак?

«Сарамура», жареная осетрина, «скумбрия на мангале», «Рислинг с Тырнавы», «водка» — заказы летели так сумбурно, что бедняга едва успевал записывать. Как только первый голод был утолен, Олимпия вспомнила цель нашей поездки:

— Кассета… когда же мы ее отвезем?

— Тьфу, совсем позабыл… Нет, я негодяй: мне страшно захотелось водки, и я выпил стаканчик у прилавка, — пожаловался Нае.

— Я ее отвезу! — заявила Олимпия дрогнувшим от смирения голосом.

— Черт побери эту кассету, портит нам всю пирушку… Давайте ее сюда, я отвезу.

— Ох, господин Джелу, вы — прямо золото! Спасли меня от олимпийского гнева!

Я умирал от нетерпения, спеша узнать результаты устроенной мною небольшой инсценировки. Моя гипотеза строилась на том, что заявление Олимпии о предполагаемой кассете Габриэллы должно было вызвать реакцию одного из наших спутников. Шербан, которого я предупредил по телефону из Мангалии, с беспокойством ждал кассету и того, кто ее доставит. Увидев меня, он удивился:

— Как вам удалось приехать самому?

— Результат хорошо направленных случайностей… Посмотрим, имела ли смысл вся эта инсценировка… Эту — срочно в Бухарест, — продолжал я, протягивая ему кассету Габриэллы.

— А со второй что делать?

— Сейчас же прослушать…

Прослушивание оказалось коротким и красноречивым: кассета была без записи.

— Несомненно, ее заменили.

— Да. Но кто из троих?

— У каждого, в тот или иной момент, было время и случай для подмены. Позовите кого-нибудь, чтобы снять отпечатки пальцев.

Операция проходила быстрым темпом, в напряженном молчании.

— Сохранилось лишь несколько следов… Кассету трогали три человека. Один из них — вы. Сбоку, с одной стороны, следы стерты, — коротко отрапортовал молодой лейтенант, осторожно закрывая свой рабочий ящичек.

— Пошлите одного из ваших людей в «Рыбацкий», — сказал я Шербану. — Пусть он найдет возможность взять отпечатки пальцев всех, сидящих за моим столом.

— Хорошо. Лейтенант Тоадер будет сопровождать вас сам. Он юноша умелый.

— Прекрасно. Увидимся завтра утром. До свидания.

Меня ждали: проявления горячей симпатии, которыми меня встретили члены нашей маленькой группы, показывали либо неожиданный взрыв любви ко мне либо чрезмерное потребление напитка… Как человек компанейский я принялся усердно наверстывать упущенное. Еда была прекрасная, питье вполне приличное. В тот самый момент, когда я раздумывал, попросить ли мне еще сарамуры или скумбрии на мангале либо того и другого вместе, вокруг цимбалов появились артисты: скрипач — высохший, но игривый кузнечик, цимбалист — представительный тип с великолепным набором металлических зубов, и наконец аккордеонист — молоденький мальчик с едва прибивающимися усиками. После увертюры установилась полная глубокого смысла тишина. «А теперь для вас споет…» Под шквал аплодисментов появилась Ромика… Огромная, в царском платье из красного бархата, украшенная, как языческий идол, многочисленными цепочками и блестящими браслетами — Великая Певица…

Ввек не позабуду я,Как лелеяла тебя,Мой миленок, мой цыпленок…

Глубокий рокочущий голос разрывал завесу из дыма и паров, бушевал над столами, между бутылок и официантов, взлетал и проваливался, пока не выходил на длинную мягкую волну, на которой уносился в поднебесье. Мы сидели, как в музее восковых фигур, с широкими улыбками на лицах — знак, что магия действовала. Но молчание длилось не долго. Зал начал оживляться, принимая активное участие.

— Нет, это просто потрясающе! Какая чистота стиля в модуляциях, — заговорил Барбу, который оказался лучшим знатоком легкой музыки, чем мог показаться.

— Чистый Моцарт! — с ложным энтузиазмом заявил Мирча.

— Если у вас в Фокшань так играют Моцарта — тогда конечно… — поставил его на место Барбу.

Ромика, казалось, обращалась прямо к нам:

Из-за сбруи да коняОгорченье у меня,Уж такое огорченье!Издеваются соседи:Нынче шибко не поедешь!Огорченье, огорченье…

— У вас все в порядке? — прошелестел рядом вкрадчивый голос. Круглый человечек, глаза — два испуганные светлячка — потонули в плотном куске сала, выполняющего у него функции лица, а улыбка своим блеском заставляет вспомнить о солнце…