Отвертка - Илья Стогов

Мартин повертел стопку в руках, помрачнел и сказал ни с того ни с сего:

— А вот Стогов считает, что Шона убил я…

Брайан и Дебби уставились на меня. Я сказал, что самое время выпить и двигать дальше. Морщась и передергивая плечами, ирландцы выпили водку и сделали по паре глотков из пивных бокалов.

— Не халтурить! Пьем до дна!

Если бы человека можно было убить взглядом, то из этого кафе я не вышел бы никогда.

Следующим пунктом был безымянный, но чистенький пивной бар. Перед глазами плыло. Бармен выставил на стойку пиво и виски, и мы уселись за столик в самом углу.

Дебби закурила и сказала:

— Знаете, что я думаю по поводу этого позавчерашнего убийства?

— Что?

— Я думаю, что это была ошибка.

— То есть?

— В туннеле же было темно, так? Убийца просто не разглядел, кто перед ним стоит. Хотел зарубить… ну, скажем, меня. А попал по Шону. Промахнулся. Возможная версия?

— Остается только решить, кого хотел зарубить убийца.

— Бросьте жребий. Он мог метить в кого угодно. Хоть в тебя, хоть в Стогова.

— А зачем ему это надо?

— А зачем ему надо было убивать Шона?

— Кончайте. Был с нами капитан? Вот пусть он этим делом и занимается. Ему за это зарплату платят.

— Можно, конечно, понадеяться на капитана… А можно…

Мартин словно бы говорил сам с собой. Он как будто оглядывался на то, что позавчера случилось в туннеле, и видел все до мельчайшей детали…

— Можете ломать голову над этим преступлением сколько угодно. Можете считать, что это ошибка. Вы все равно не догадаетесь… Перед вами идеально спланированное преступление. Ни мотива, ни улик. Все были рядом, но никто ничего не видел. Ждем, пока погаснет свет, берем топор и всаживаем его в затылок парню — все! Разгадать такое преступление невозможно…

Я пытался слушать его, а Вселенная скакала, как взбесившийся пони, и я не мог даже на секунду сосредоточиться, чтобы понять, что он говорит. Все вокруг расплывалось, и я не мог сфокусировать взгляд на лице Мартина.

Он говорил: «ждем… берем… всаживаем…», но попробуй пойми — сослагательное это наклонение (предположим, мол, что мы взяли) или чистосердечное признание?

Я пытался сосредоточиться, а Мартин все говорил. Его слова, словно волны тягучей реки, разбивались о мою прижатую к краю столика грудь, распадались на отдельные звуки и, поблескивая искорками, исчезали в бесконечном пространстве…

— Кто такой этот Шон? Его никто не знал. Ни мы, ни капитан, ни Стогов. Он появился просто для того, чтобы погибнуть у нас на глазах. Он не успел ничего сказать, ничего сделать — он успел только умереть. Его смерть — это символ. Загадка, требующая совершенно особого подхода. Если вы будете смотреть на нее как на обычное преступление, вы ничего не поймете. Но стоит вам забыть о логике и, отдавшись на волю воображения, пуститься в рассмотрение самых безумных версий, как разгадка обнаружится сама… Обнаружится сама…

Его слова были очень важны, я знал, что должен запомнить их все, ведь где-то в них таилась разгадка… Но орбиты светил, нарезающих витки вокруг моей головы, все сужались, и, чтобы не уплыть из реальности окончательно, я схватился за стакан с виски и залпом выпил до дна.

Наверное, это была ошибка. У виски был мерзкий вкус. И этот вкус был последним, что мне удалось запомнить из того вечера.

10

Телефон зазвонил ровно без двадцати десять. Он взорвался целым фейерверком мерзких звуков.

Стены рушились от грохота телефонного звонка, и обезумевшие жители в ужасе метались по улицам гибнущего Иерихона.

— Алё?

— Стогов? Ты что — спишь?

Это был Осокин. Я сказал, что сплю.

— А ты знаешь, сколько времени?

— Не знаю.

— Вставай, на работу опоздаешь.

— Мне не надо на работу.

— Все равно вставай.

— Леша, ты когда-нибудь слышал о такой штуке — называется «гуманность»?

— Что-то слышал, не помню, что именно. Плохо, дружок?

— Не то слово.

— Выпей апельсинового соку и прими душ.

Из последних сил я спросил:

— Леша, чего тебе надо?

— Давно ты, Стогов, не навещал заболевшего друга.

— После сегодняшнего утра ты навсегда потерял право называться моим другом.

— Да? Жаль. Я, между прочим, хотел тебе помочь.

— Неужели ты сейчас привезешь мне пива?

— Пока ты пьянствовал, я отгадал загадку убийства твоего ирландца…

— Дай догадаюсь. Ты нашел на одежде убитого отпечатки пальцев Джека Потрошителя?

— Когда позавчера ты был у меня в больнице, то говорил, что топор всадили ирландцу в череп сзади. Так?

— Так.

— Справа и по самую рукоятку. Так?

— Так. Но имей в виду, если меня сейчас стошнит, виноват будешь ты.

— Тебя не удивляет, что топор всадили именно справа?

Я закрыл глаза и попытался сообразить — о чем это он?

— Леша, ты о чем?

— Подумай сам. Ты стоишь и смотришь в затылок парню, который стоит прямо перед тобой. Представил? Берешь топор, замахиваешься… С какой стороны ты замахиваешься? Неужели не понимаешь? Любой нормальный человек замахнулся бы правой рукой и всадил лезвие в ЛЕВУЮ сторону затылка. Понимаешь?

— Нормальные люди вряд ли стали бы махать топорами в абсолютной темноте.

— Не тупи. Я имею в виду, что убийца был левшой. Он замахнулся с левой руки — потому топор и оказался справа.

— Запиши — я дам тебе телефон гувэдэшника, который выдает лицензии частным детективам. Нельзя зарывать такой талант в землю.

— Тебя не интересует разгадка этой истории?

— Меня сейчас интересуют две вещи.

— Какие?

— Во-первых, стакан холодной воды.

— А во-вторых?

— А во-вторых, еще один стакан холодной воды.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Сволочь ты, Стогов. Я ведь помочь тебе хотел…

— Помоги своему лечащему врачу. Назови всех девушек, с которыми у тебя была связь за последние полгода.

— Это невозможно. За последние полгода у меня было больше ста девушек. Всех разве запомнишь?

Я положил трубку. Рухнул лицом в подушку. В голове грохотали взрывы — девяносто в минуту. Болело, кажется, все — от затылка до кончиков пальцев ног. Плюс немного поташнивало.

Я повернулся на спину и прислушался. К тому, что происходило внутри, прислушиваться было противно, и я прислушался к тому, что происходило снаружи.

В квартире кто-то был. На кухне бубнило радио. В душе слышался плеск воды.

Оторвать голову от подушки и сесть было все равно, как если бы я решил руками остановить Луну. После того как встал с кровати, я еще раз испытал, что именно чувствуют младенцы, только-только овладевающие искусством ходьбы.

Похмелье — это всегда тяжело. Но когда похмельное утро начинается с неожиданностей — тяжело вдвойне.

Как-то я проснулся оттого, что радио в комнате хорошо поставленным голосом проговорило: «Московское время — два часа дня. Передаем криминальную хронику. Вчера оперативники задержали на Московском вокзале двух оборотней…»

Те полминуты, пока диктор не объяснил, что оборотнями на милицейском жаргоне называют преступников, переодевающихся в милицейскую форму, я физически ощущал, как седею. А сегодня Осокин со своими гипотезами…

Теплая и мерзкая вода из-под крана была восхитительнее французских вин. Скрипя суставами, я натянул брюки и пошел в спальню.

На стуле висели джинсы и футболка Дебби. На полу валялся ее распотрошенный рюкзак. Самой Дебби в спальне не было. Скорее всего, она уже отправилась в душ. Может быть даже успев перед этим попрактиковаться в русской грамматике: на полу рядом с кроватью лежала открытая книга.

Кряхтя и чувствуя, как скачут перед глазами красные кони, я сел, поднял книгу и прочел: «…Его мутные глаза еще не видели, но он уже мог стоять, чуть пошатываясь на своих тонких дрожащих ножках, и частая дрожь морщила его блестящую шкурку…»

Господи, спаси и сохрани! Что же это такое она читает? Уж не о моем ли сегодняшнем утре идет речь?

Я повернул книжку обложкой к себе и прочел: «Феликс Зальтен. Бэмби. Глава 1. Рождение олененка».

Тьфу!

— Привет, ковбой!

Она стояла в дверях. Мокрая, свежая, зеленоглазая. Мое старое полотенце, которое она прижимала к голой груди, не могло скрыть даже трети достоинств ее фигуры.

Похмелье обострилось настолько, что об него можно было порезаться. Я почувствовал, что опять умираю от жажды.

— Доброе утро, Дебби.

— Все в порядке? Пульс и дыхание? Полотенце на лоб? Подкожную инъекцию витаминов?

— А нету пива? Холодного?

— Плохо?

— Лучше бы я умер вчера…

— Лучше бы ты что?

— Ты, наверное, хочешь одеться? Я сейчас выйду.

— Неловко просить тебя так напрягаться.