Наполеон - исчезнувшая битва - Эдвард Радзинский

Я велел Савари передать Фуше: "Все мои заметки, инструкции, моя переписка... должны быть немедленно переданы мне". На что мерзавец преспокойно ответил: "Как жаль, что я не смогу выполнить желание Его Величества! Передайте императору, что я все сжег". После чего сказал в салоне Каролины (сестры императора*): "Да, я принадлежу к партии интриганов, но к партии жертв - никогда". Так мерзавец открыто намекнул, что все припрятал.

Я вызвал его в Тюильри и потребовал: "Отдайте бумаги". "Я их сжег... Конечно, это наивно. Куда осмотрительнее было бы их припрятать. Вдруг Вашему Величеству придет в голову со мной расправиться..." - так он посмел мне угрожать. "Вы играете с огнем, Фуше. Отдайте бумаги!" Мерзавец вздохнул и сказал, глядя мне прямо в глаза: "Что делать, сир? Вы столько раз на меня гневались, что я привык укладываться спать с головой на эшафоте... Я не стал их хранить, сир, только потому, что верю - ваше благоволение ко мне будет неизменным. Я их сжег". И он ушел со своей гнусной усмешкой...

Вскоре после моего брака произошло еще одно событие, которое следовало причислить к числу роковых. Я совершил непростительную ошибку: королем Швеции стал Бернадот. Старую династию Ваза шведы попросту изгнали из страны... И избрали Бернадота. Он был не только моим маршалом, он был и моим родственником. Поэтому шведы имели все основания думать, что я одобряю их выбор... Но Бернадот всегда был моим врагом! И не только из зависти. Мои невинные отношения в юности с его женой Дезире вызывали мрачную ревность этого человека, да и в ее душе со временем окрепла странная обида...

Я осмелился спросить императора: не следует ли подробнее рассказать об этом? В ответ услышал обычное:

- Про Дезире, конечно же, следует все вычеркнуть и оставить только: "Бернадот всегда был моим врагом". Его не покидало чувство, будто я перехватил его судьбу. Это он, оказывается, должен был стать вождем революционных армий и повелителем мира. На самом деле он был хорошим генералом - и только! Да и то не всегда. Несколько раз из-за его бездарных действий мы оказывались в трудном положении... Я не любил его, и он это знал и боялся, что я помешаю его избранию. Демонстрируя покорность, он пришел просить моего согласия. Он говорил, что примет корону, только если это будет приятно мне. Я сам был избран народом и не стал противиться воле другого народа. Я слишком часто бывал непозволительно великодушен для истинного политика. И забывал главное правило: "Врага можно простить, но предварительно его надо уничтожить".

И уже вскоре я узнал, что Бернадот тайно не исполняет условий Континентальной блокады... Но в это время я не мог его обуздать, я готовился к войне, которая должна была сделать всех их покорными! К тому же случилось радостное событие, непростительно затмившее для меня все: девятнадцатого марта моя Луиза родила! Перед родами доктор спросил меня: "Если случится что-то непредвиденное - кого спасать?" Разве я зверь? Я сказал: "Заботьтесь о матери". Но вот гром пушек возвестил Франции о рождении наследника! И я сказал, показывая его придворным: "Вот он, истинный римский король!"

Никогда новорожденный в колыбели не был окружен таким сиянием славы. Все короли Европы спешили поздравить! А сколько знаменитостей... и самых простых людей прислали поздравления! Одно было особенно мне приятно - от князя Харцфельда, которого я когда-то помиловал. Он стал теперь посланником короля Пруссии при моем дворе...

Напишите, что в это время я всеми силами старался избежать войны. Я отправил Коленкура в последний раз переговорить с "моим братом" - русским царем. Я велел без обиняков заявить царю о том, что сами русские, почти открыто не желающие поддерживать Континентальную блокаду, вынуждают меня думать о войне. Я велел передать Александру: "Император созывает съезд своих союзников в Дрездене. Все монархи Европы приедут поклониться императору. Это будет съезд ваших многочисленных будущих врагов. Их солдаты, поверьте, составят невиданную армию..."

Коленкур все добросовестно изложил. Но хитрый византиец полез в амбицию, заявив: "Если ваш император первым вынет шпагу, я вложу ее последним!" Он повторил слова, которые я когда-то сказал англичанам. И после этого осмелился еще и угрожать: "Пример плохо вооруженных испанцев, успешно сражающихся на своей земле с армией императора, доказывает, что европейские государства прежде губил недостаток упорства. Люди на Западе не умеют терпеть. Мои же подданные приучены терпеть всей нашей историей, и они умеют это делать получше испанцев. Это будет долгая война. Вашему же императору, Коленкур, нужны результаты быстрые, как его мысль. В России этого не будет... Нас будут защищать беспощадные воины: наш климат, наша зима и наши ужасные дороги. Они будут сражаться до конца вместе с нами..." Все это Коленкур старательно мне пересказал, чувствуя, что делает ошибку, ибо рассказ его был мне неприятен, в нем было все, чего я опасался.

Но я заставил себя внимательно выслушать Коленкура. И не поверил в выдержку этого женственного царя. Я предпочел считать сказанное хитростью византийца - человека фальшивого и слабохарактерного. Мне казалось, что он попросту боится своих бояр... боится, что они, теряя из-за блокады свои богатства, в конце концов попросту убьют его, как некогда придушили его отца. И оттого он вынужден мне угрожать. Ведь его армия - все те же русские солдаты со своими никчемными генералами, которых я бил при Аустерлице и Фридланде... Две-три таких победы - и всевластные бояре заставят его просить мира. Я считал, что русские лишены испанского патриотизма - недаром все их вельможи говорят по-французски, недаром русским все страны кажутся лучше той, где они родились, и оттого они готовы месяцами жить в Париже!..

Все это я высказал Коленкуру. Он молча поклонился. Я не убедил его. Но я отнес это на счет его привязанности к Александру... И Фуше, который нынче лжет, будто остерегал меня вступать в битву с русскими, на самом деле тоже тогда молчал. Только сказал в чьей-то гостиной: "Карл Двенадцатый похоронил свою славу в этой дьявольской стране".

Это был все тот же голос наших богачей. Я знал: эти сытые коты не хотят более ловить мышей. Но моя судьба иная! Что мне слава и все богатства, коли моя мечта не свершилась?! Только когда я объединю все народы Европы и Париж станет подлинной столицей мира, я смогу закончить свою войну! Я верил, что варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного удара в сердце империи, достаточно занять священную для них Москву - и вся эта слепая, бесхребетная масса покорно падет к моим ногам.

Итак, я принял решение. Рано утром я вызвал в Сен-Клу министра военного снабжения и сказал: "Я решился на величайшую экспедицию, но для нее мне нужны фургоны, множество фургонов, чтобы переправить на большие, нет, на огромные расстояния, причем в разных направлениях, небывалые массы людей. Поезжайте в Тюильри, там в подвалах лежит четыреста миллионов золотом. Не останавливайтесь ни перед какими расходами... - И, чтобы он все понял до конца, я добавил: - Отправным пунктом моей экспедиции будет Неман. Но об этом не должен знать никто". Мне показалось, что он побледнел. И этот тоже не хотел большой войны!..

В Дрездене я собрал зависимых от меня властителей Европы. Тридцать монархов приехали поклониться мне. Прусский король и австрийский император, немецкие князья - все стояли с обнаженными головами, а я - в треуголке с кокардой Французской республики. И вдруг я подумал отчего-то: "А ведь это в последний раз! Ты будто решил напоследок явиться миру во всем своем блеске и могуществе..." Об этой не снятой мною треуголке много писали. На самом деле я сделал это не нарочно. Я был занят своими мыслями и заботами. Обо всех этих жалких монархах я попросту не думал. Я завоевал это право - не думать о них... Я продолжал мучительно размышлять о войне с Россией.. Все было так ясно, но что-то мучило... Тревожили последние события, доказывавшие, что судьба начала отворачиваться от меня...

Я недолго гостил в Дрездене - пора было спешить на берега Немана... До начала военных действий я побывал в Кенигсберге и Данциге. Меня сопровождали Мюрат, Бертье и генерал Рапп - начальник Данцигского гарнизона. Все трое сидели со мной в карете с тоскливыми лицами. И я сказал: "Вижу, господа, вы разлюбили воевать. Мюрата тянет в свое королевство - еще бы, там прекрасный климат. Бертье хочет охотиться в своем великолепном поместье, где спотыкаешься о зайцев, а Рапп - жить в своем особняке. Не так ли, господа?" Так я заставил Бертье сказать от лица всех: "Вы правы, сир. Но ваш приказ для нас закон. И с сегодняшнего дня мы предпочитаем войну неверной дружбе с русским царем". "Браво!" - сказал я. Но настроение у всей троицы осталось смутным.

Впрочем, сомнения не покидали и меня. Я целыми часами лежал на софе, погруженный в задумчивость, и вдруг вскакивал. Мне казалось, что кто-то меня зовет... спорит со мной: "Нет, рано! Ты еще не готов! Надо отложить годика на три!.. Да и твои союзники уже тоскуют о вчерашней свободе. Уверен ли ты в них? Нет!.." Видно, я громко бормотал это вслух, потому что Рапп несколько раз появлялся в комнате: "Вы меня звали, сир?"