Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - Мария Баганова

– Любовь Тургенева была несчастной, любовь Фета – очень несчастливой, но вы-то сами, Лев Николаевич, были счастливы в любви! – вставил я, явно рискуя. Сергей Львович взглянул на меня, нахмурясь, но Лев Николаевич заговорил не о супруге, как я ожидал, а об увлечениях молодости.

– Да, и я когда-то считал, что любовь – есть главное назначение и счастие на свете. И любил! Самая сильная любовь была детская, к Сонечке Калошиной. Потом была любовь в студенческие годы к барышне Молоствовой. Любовь эта была больше в воображении. Потом казачка в станице… Потом светское увлечение… Наконец, еще более сильная и серьезная – это была любовь к Валерии Владимировне Арсеньевой. – И тут выражение его лица изменилось, стало презрительным. – А потом она описала в письме, как веселилась на коронационных торжествах, и подробно описала восторг свой. Это письмо стало первым разочарованием. Я увидел, как внутренне мелка и пошла моя невеста… Я ответил гневным ревнивым письмом, в котором жалел о том, что украшавшие ее платье ягоды смородины не измяли и не размазали по белому кружеву. Я сам сделал бы это с огромным наслаждением!.. – На этом месте его рассказа я едва удержался, чтобы не сделать пометку в блокноте. – Долгое время она даже не трудилась отвечать мне. Потом все же написала, но писала все реже и реже… Я ей надоел… Наверное, давал ей слишком много советов.

– А Софья Андреевна?

Упоминание этого имени стало моей ошибкой. Сергей Львович запоздало прижал палец к губам. Больной очевидно разволновался, он заговорил быстрее, речь его утратила связность, стала похожей на бред:

– Мне жалко ее, и она, несомненно, жалче меня, так что это дурно, жалея себя, увеличивать ее страдания… Но я не могу! Не могу! Она больна и все другое, но нельзя не жалеть ее и не быть к ней снисходительным… Но не надо… Не надо ее сюда…

– Папа, не нужно так волноваться, – произнес Сергей Львович, но Лев Николаевич его даже не услышал. Он чуть не плакал.

– Женщины рождают, воспитывают нас, дают наслаждение, потом начинают мучить, потом развращают и потом убивают.

Поняв свою ошибку, я принялся успокаивать больного, но несмотря на помощь и уговоры Сергея Львовича, это удалось далеко не сразу.

– Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье, – не унимался он. – Бороться с половой похотью было бы в сто раз легче, если бы не поэтизирование и самих половых отношений, и чувств, влекущих к ним, и брака, как нечто особенно прекрасное и дающее благо… брак, если не всегда, то из десяти тысяч – один раз не портит всей жизни; если бы с детства и в полном возрасте внушалось людям, что половой акт есть отвратительный, животный поступок… что последствия его влекут за собой тяжелые и сложные обязанности выращивания и наилучшего воспитания детей… Поймите, муж и жена – как две половинки чистого листа бумаги. Ссоры – как надрезы. Начни этот лист сверху нарезать и… скоро две половинки разъединятся совсем…

– Вы разволновали отца! – в комнату вошла Александра Львовна.

– Боюсь, что да… – Я покаянно склонил голову.

– О чем вы говорили?

– Одно упоминание Вашей матушки…

– Зачем? Ну разве вы еще не поняли? Нельзя! – воскликнула она и оттеснила меня от кровати.

– Саша, доктор не мог знать… – стал уговаривать ее старший брат.

Толстой продолжал говорить, словно обращался к некой огромной аудитории:

– К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастие, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат – все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих, и такие же пороки физические, безобразные, нечистоплотность, вонь, раны, сумасшествие… и пр., которые еще труднее переносить не в себе.

– Папочка! Папочка, не надо! – упрашивала его дочь.

Сознавая свою ответственность, я открыл несессер с лекарствами и готовился поставить больному укол. Но Александра Львовна предпочла позвать доктора Маковицкого, который и выполнил эту обязанность. Лев Николаевич не противился и вскоре затих в объятиях у дочери, смотревшей на меня с укоризной. Глаза ее горели фанатичным пламенем. Я понял, что отец для нее был богом, а я покусился на святыню.

– Вам надлежало быть тактичнее, – процедила она сквозь зубы, косясь на меня.

– Он не виноват, Саша, – вдруг подал голос сам больной. – Никто ни в чем не виноват, и никто мне не вредил. А ты лучше возьми записную книгу и перо и пиши.

Александра Львовна тотчас повиновалась.

– Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью, – начал диктовать Лев Николаевич. – Истинно существует только бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлениями (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение это своей жизни с жизнями других существ совершается любовью. Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет бога, тем больше истинно существует. Бога мы признаем только через сознание его проявления в нас. Все выводы из этого сознания и руководство жизни, основанное на нем, всегда вполне удовлетворяют человека и в познании самого бога, и в руководстве своей жизни, основанном на этом сознании.

Он кончил диктовать. Мы с Сергеем Львовичем вышли в соседнюю комнату. Александра Львовна осталась с отцом.

– То, что мы не пускаем сюда маму, есть не наша прихоть, не пустая жестокость. Так надо, – вполголоса стал объяснять мне Сергей Львович. – На это есть свои веские причины, поймите.

– Простите меня, – извинился я. – Менее всего я хотел повредить Вашему отцу.

Сергей Львович нахмурился, словно вспоминая что-то.

– Вот вы говорили о Фете… Папа любил его, но никогда… или почти никогда его визиты не обходилось без ссоры между ними.

– Лев Николаевич очень вспыльчив, – подытожил я.

– Он совершенно не выносит противоречий, – подтвердил Сергей Львович. – Мне казалось, что Фет приезжал к нам только ради мамы. Он часто посвящал ей стихи…

Это происшествие воздвигло нечто вроде стены между мною и детьми Льва Николаевича. А все больше убеждался в правильности поставленного, на основании лекции приват-доцента Ганнушкина мною диагноза: «Даже тогда, когда поводов для ссор нет вовсе, эпилептоиду ничего не стоит их выдумать только для того, чтобы разрядить неудержимо накипающее у него временами чувство беспредметного раздражения. Он подозрителен, обидчив, мелочно придирчив. Все он готов критиковать, всюду видит неполадки, исправления которых ему обязательно надо добиться. В семейной жизни эпилептоиды обыкновенно несносные тираны, устраивающие скандалы из-за опоздавшего на несколько минут обеда, подгоревшего кушанья, плохой отметки у сына или дочери, позднего их возвращения домой, сделанной женой без их спроса покупки и т. д.