Я - судья. Божий дар - Татьяна Устинова

Приговором суда Шипилов был признан виновным и осужден на два года колонии.

Сегодня я встала на час раньше обычного. Быстро приготовила омлет на завтрак, померила температуру Сеньке (слава богу, нормальная), сунула в руку сонной Сашке кружку кофе с молоком, поцеловала ее в помятую со сна щеку и велела перед уходом выдать Сеньке альбом для раскрашивания и фломастеры, чтобы он больше не лил «Шанель» на клавиатуру, а сидел в постели и раскрашивал динозавров.

— А ты куда в такую рань? — удивилась Сашка. Она стояла в прихожей, подперев косяк, — долговязая, розовая со сна, в руках — кружка с кофе. Надо же… Пижаму вроде недавно покупала, а она уже ей коротка… Растет как на дрожжах.

— Сегодня у бабушки день рождения, — сказала я.

Неважно, что бабушки уже девять лет как нет на свете.

Я вышла из дому в начале восьмого и поехала на Тверской бульвар. По бульвару мы с бабушкой любили гулять. Почти каждые выходные она водила нас с Наткой в кинотеатр «Россия» (ныне «Пушкинский») на какой-нибудь фильм, а потом мы шли к памятнику кормить голубей и есть мороженое. Сидели на скамейке, обсуждали кино, болтали обо всем на свете. Летом бабушка покупала у лоточницы около входа в метро букетик васильков или фиалок и непременно клала его у постамента памятника Пушкину. Она была пылкой пушкинисткой, и, когда, лет через десять после смерти деда, завотделением Первой градской, где бабушка работала, сделал ей предложение, отшутилась: «Извините, милый мой, не могу ваше предложение принять. Я, видите ли, другому отдана и буду век ему верна. Мое сердце принадлежит Александру Сергеевичу».

После того как родителей не стало, бабушка всю себя отдавала нам с Наткой (ну, может, самая малость доставалась еще и Александру Сергеевичу). Теперь ее нет, а я даже не могу выкроить полдня для поездки на кладбище. Все, что я могу, — это в ее день рождения заехать перед утренними заседаниями на Тверскую, посидеть на скамейке, вспомнить бабушку и положить к памятнику букетик альпийских фиалок. Не для Пушкина, при всем к нему уважении. Для бабушки. Потому что сегодня ее день рождения.

Хотя бабушке бы это понравилось, наверное. Она любила прогулки и не любила кладбища. Терпеть не могла всю эту суету вокруг умерших, как она это называла.

«Просто какие-то языческие камлания, — говорила она. — Скачут вокруг несчастного покойника, кричат, воют, а потом на поминках напьются, подерутся и орут песни. Жуть! А покойник — он ведь потому так и называется, что ему нужен покой».

У бабушки вообще был очень своеобразный взгляд на вещи. Она, например, в Бога не верила. Бабушка верила в технический прогресс, симпатизировала теориям Вернадского, а про Бога говорила, что Бог — это мы сами, когда радуемся и делаем добро — себе и другим. При этом на Пасху непременно пекла куличи (запах я помню до сих пор) и ходила их святить. А на Троицу ставила в храме свечи за упокой души моих родителей и дедушки. Я как-то спросила, почему заупокойных свечек всегда четыре. Оказалась — четвертая за Пушкина.

У бабушки на книжке лежали похоронные деньги, и за несколько дней до смерти она взяла с меня обещание не тратить их на пышные похороны и поминки.

— Дай слово, что не будет никаких гробов с бахромой, никакого застолья, оркестра и прочих безобразий, — сказала она тихо, но твердо. — Не хочу, чтобы ты эти деньги спустила на ерунду. Лучше возьми Сашку и поезжайте в Ленинград хоть на несколько дней. Покажи ребенку Царское Село, своди в Эрмитаж, а потом пойдите в «Европейскую» и хорошенько поешьте пирожных за упокой моей души. Мне будет приятно. А если мои коллеги захотят выпить водки на поминках — пусть сами этим озаботятся.

Поминки все равно были. И оркестр. И бахрома. И водки мы выпили. Похороны организовали сотрудники больницы, где бабушка проработала почти полвека. На похоронах многие плакали.

Но после поминок, хорошенько наревевшись, я все сделала так, как хотела бабушка: взяла Саньку, села на «Красную стрелу» и поехала в Питер. И там на третий день мне стало легче. Я даже съела в «Европейской» пирожное, хотя думала, что еще долго не смогу ни есть, ни спать, ни улыбаться.

…Народу на Пушкинской ввиду раннего часа было немного. Я выбрала свободную скамейку, положила рядом купленные у метро цветочки, сняла крышку с картонного стаканчика. В воздухе повис аромат кофе. Когда в Москве только-только появился «Макдоналдс», вот этот самый, на Пушке, мы с бабушкой стали покупать там кофе навынос. И пили его в сквере. Кофе все тот же, и сквер, и Пушкин на месте. Только бабушки нет.

У ног топтались жирные центровые голуби. С соседней скамейки на меня косился мужик, явно командированный. Я демонстративно отвернулась, и чуть погодя командированный товарищ ретировался.

На удивление, дождя сегодня не случилось. Солнца, правда, тоже не было. Зато в воздухе — морозная свежесть, запах жухлых листьев и чуть-чуть дыма.

Когда я в последний раз вот так сидела в сквере, пила кофе и никуда не спешила? Год назад? Два? Пожалуй, два.

На плечо упал красный лист. Я улыбнулась. Неожиданно стало легко и радостно. Может, это бабушка откуда-то издали послала мне воздушный поцелуй? «Учись радоваться простым вещам, — говорила она, — ты слишком серьезная, слишком много думаешь. А ты не думай. Просто смотри вокруг и получай удовольствие. В конце концов, главный смысл жизни, дорогая, не в том, чтобы быть достойным членом общества, а в том, чтобы быть счастливой».

У бабушки удивительным образом получалось радоваться, даже будучи полезным членом общества. Она всю жизнь проработала медсестрой в 1-й Градской — сперва обычной, потом — старшей. Пахала, как лошадь, после того как погибли наши родители, поднимала меня и Натку, готовила обеды, таскала нас на теннис и в музыкальную школу, делала уколы всем друзьям и знакомым, и при этом — радовалась. Всему: осеннему солнцу, дождику, новым туфлям, горячим пирогам, воробьям на карнизе, доставшимся по случаю билетам в Большой… Она умела найти тысячу поводов радоваться и радовать нас.

…Я допила кофе, положила букет у постамента памятника. С днем рождения, родная.

Когда я шла к машине, на душе было легко. Бабушка была бы мной довольна.

Лена уже подходила к зданию суда, когда заверещал мобильный.

— Елена Владимировна, — сказал в трубке Димин голос. — У нас тут Джонсоны с адвокатом, хотят с вами переговорить. Что им сказать? Пусть подождут? Или назначить на другой день?

— Пусть подождут. Я уже подхожу, буду минут через десять. А что они хотят-то?

Оказалось, Джонсоны хотят, чтобы Лена выписала постановление о помещении их ребенка в приют. Пускай до суда поживет в доме малютки. Точнее, этого хотел адвокат Джонсонов. Он настаивал, что ребенок находится в неподобающих условиях и это может плохо сказаться на его здоровье.

Людмила с ребенком уже больше месяца жила в православном приюте «Милосердие». Адвокат Джонсонов потратил две недели, чтобы отыскать ее. Ему даже пришлось летать в Пензу (он ненавидел самолеты, особенно — внутренние рейсы), а потом еще сто километров трястись на допотопном местном таксомоторе по разбитой дороге до Козиц, где Людмила была прописана.

Дом был старый, серый, покосившийся. Кругом воняло навозом. По двору бегали встрепанные грязные куры. Кур загоняла в сарайчик крошечная белобрысая девчонка в огромных резиновых сапогах.

Проходя через двор, адвокат, как ни берегся, вымазал-таки какой-то мерзостной жижей пятисотдолларовые ботинки.

В комнатах пахло старыми пыльными тряпками и щами, на стене красовался ковер с лебедями, по подоконнику разгуливала толстая кошка, на столе — тарелка с сушками и банка молока, накрытая куском марли. Когда мамаша Людмилы — толстая, неухоженная бабища с красными потрескавшимися руками — предложила ему этого жуткого молока из банки к чаю, он отказался, даже не посчитав нужным скрыть отвращение.

«Разве это люди? — думал он. — Это не люди… Животные. Зимой, наверное, спят на соломе, с козами в обнимку. И еще плодятся, детей рожают. Зачем им дети? Чтобы было кому коз пасти, что ли? Или они такие тупые, что просто живут инстинктами, размножаются, не задумываясь зачем?»

Увы, общение с такими, с позволения сказать, людьми было частью его работы. Гонорары надо отрабатывать. Без гонораров не будет костюмов от Кензо, новенького «БМВ», отпуска во Французской Полинезии, лангустинов в сливочном соусе к ужину. А без этого и самому недолго опуститься, превратиться в пародию на человека вроде Людмилиной мамаши. От этой дикой мысли адвоката передернуло. Он поскорее отогнал ее и приступил к работе.

Людмилина мамаша сообщила, что в последний раз беседовала с дочерью по телефону на прошлой неделе. О том, что та сбежала из больницы, она ничего не знает.

Адвокат объяснил мамаше всю серьезность ситуации. Когда до старой курицы дошло, что ее драгоценная дочка совершила уголовное преступление, украла чужого ребенка и скрывается от правосудия, она сперва твердила, что этого не может быть, а потом принялась плакать и бить на жалость. При этом твердила, что не знает, где Людочка. Пришлось объяснить, что лучший выход для них для всех — чтобы Людмила объявилась как можно скорее и не усугубляла свое и без того сложное положение.