Счастье со вкусом полыни - Элеонора Гильм

Вместо лавки на всю клеть раскинулось огромное ложе, застеленное белым пушистым мехом. Узкий стол у окна, мягкий стулец, свечи, на стенах какие-то образины.

– И глядеть особо не на что, – хмыкнула Аксинья, чтобы позлить Хозяина.

– Не на что?! Тогда и не гляди. – Степан толкнул ее на белый мех.

Не скоро вернулись они к разговору.

Ласковая густая шерсть приятно холодила кожу. Аксинья потянулась и отодвинулась от горячего мужского тела. Степан задремал, получив свою долю сладостных утех, а ей спать не хотелось.

Натянув рубаху, Аксинья решила изучить чудной дом, пока его хозяин витал в мире грез. Сени, опочивальня, стряпущая, несколько клетей – все по обычаю, если не считать вырезанных из дерева личин, тряпиц на стенах, шкур на полу и ярких, словно лесные поляны, ковров на лавках. Она поднялась по витой лестнице на второй ярус – две горницы, одна из них увешана оружием, несколько книг, Аксинья открыла и с удовольствием полистала – мелкий текст, прихотливые рисунки… Она пригляделась и увидала, что волнистые линии похожи на реки, точки, усеявшие их берега, на селения – и закрыла. Не лечебник – какой ей прок с этих буквиц?

Три сундука – огромный, поменьше и совсем крохотный – стояли возле окна, знахарка не сдержала любопытства, открыла. В больших сундуках не нашлось ничего интересного: утирки, занавеси, тряпицы, собранные, по всей видимости, женской рукой. А малый, скрыня, был заперт, не дал Аксинье поглядеть на содержимое.

Она услышала шум, вздрогнула, обернулась.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. – Степан в одних портах прислонился к стене, лениво глядел на нее, впрочем, без особого возмущения.

– Ты уснул, а я поглядела тут…

– В животе черти рулады выводят. На стол чего-нибудь сообрази.

Да, припасы сделаны были со строгановским размахом: окорока, колбасы, солонина, сушеная и вяленая рыба, да разных сортов, несколько кругов сыра, хлеба, яйца, масло, кринка молока – Аксинья понюхала, попробовала: свежее, где только взяли – и мука ржаная, пшеничная, орехи, патока. Снеди хватило бы в этом доме для дюжины человек. Аксинье со Степаном – до первого снега, не меньше.

Она налила в большую канопку молока, отрезала пшеничного хлеба, добрый кусок окорока, сыра, нарвала дикого лука, что рос возле дома. Покосилась на печь: придется ей подружиться с кормилицей, пошептаться, секретами обменяться, только не сейчас.

Степан не требовал разносолов, смачно жевал все предложенное, но вместо молока потребовал пива. И оно, пенистое, ароматное, нашлось в одном из кувшинов. Аксинья только диву давалась: словно в одной из сказок иль былин в доме посреди леса можно было найти все, что душа пожелает.

– Завтра Святая Троица, – не думая, изрекла Аксинья. И внезапно вспомнила родительскую избу, убранную березовыми ветками, высокого молодца…

– А на службу-то и не сходим, – хмыкнул Степан, но после еды осенил рот крестом.

– На Троицу муж меня посватал, – сказала Аксинья. И тут же испугом ворохнулось сердце: зачем завела разговор?

– Тоскуешь по мужу, ведьма? – спросил он нежданно. Аксинья не знала, радоваться тому иль печалиться.

– Нет. Бог защитит от него. – Рука ее сотворила крест.

Степан вглядывался в лицо ее, точно пытался понять, врет иль нет. Видимо, удовлетворенный ответом, продолжил:

– А муж твой… Недавно людишки наши были в Обдорском остроге, сказывали, на весь край прославился однорукий кузнец, мол, взял кого-то из местных в подручные и мастерит все что душе угодно. Так вот.

Степан крякнул и вышел из дому, оставив Аксинье ворох этих слов, от которых сделалось ей страшно. Жив муж ее, Григорий Ветер, жив, где-то на краю земли. И по-прежнему повинуется ему молот…

Потом, когда метла бойко вычищала сор, когда пыль в избе взметнулась вверх, выплясывая на солнце затейливый танец, Аксинья чихнула и внезапно поняла, что дурная весть имеет доброе донце: не уморила она мужа, не свела его в могилу.

На один грех ведьмин хвост короче.

* * *

Степан, по своему обыкновению широко расставив ноги, сел во главе столе, словно сытый кот, следил за Аксиньиными хлопотами. Обряженный в обычные порты и светлую нательную рубаху, в легких чеботах, не выглядел он богатым купцом, сыном именитого Строганова, могла себе Аксинья представить на миг, что он ровня…

– Что смеешься? А, ведьма? – опять дразнил, лицо его, часто скованное заботами или какими-то потаенными тяжелыми мыслями, разгладилось, чертята плясали в синих глазах.

Она вспарывала острым ножом птицу, руки ее ловко справлялись с привычным делом. В леднике нашла гусей, уток, разную дичь, но соблазнил добрый жирный петух, большая редкость.

– Хорошо мне, вот и смеюсь, – открыла сердце она, приученная жизнью к скрытности да молчаливости.

– Хорошо? И мне спокойно… Только здесь. – Она поняла, что говорит он сейчас серьезно, без обычных своих подначиваний.

– Отчего ты решил дом здесь, в глухомани, построить? Заимку завел, людей привез…

– Однажды дело провернул с аглицкими купцами – отец меня золотом отблагодарил, я купил эту землю у знакомца. Дом в Соли Камской не мне принадлежит – отцу, как и все остальное. – Он вздохнул.

– Здесь ты хозяин…

– От люда отдыхаю, охочусь, в себя прихожу. Стояло зимовье – а той зимой дом повелел выстроить. Эх, хорош!

Она вычистила листьями внутренности птицы, натерла солью и диким луком, умаслила гусятницу жиром, выложила куски, поставила в протопленную печь. Сготовится, истечет соком, и будет кушанье – хоть званых гостей угощай. В горшочке томилась каша, дожидаясь своего часа. Она выпрямилась и ощутила тепло.

– Аксинья! – Степан стоял за спиной, уже касался ее проворной шуей и калечной десницей.

Ей, разгоряченной стряпней, с жаждой привести в нечто потребное холостяцкое его жилье, хотелось сейчас вырваться из его объятий, протянуть: «Ночкой натешимся».

Аксинья избавилась от глупого страха перед любовником. Степан, мнивший себя суровым да страшным, представлялся ей мальчиком, что не наигрался вдоволь. Он любил повелевать, отдавать приказы, голос звучал грозно, вся его внушительная фигура навевала ужас… Не на Аксинью. Она знала, что сейчас может сказать: «Нет». Степан бы лишь сказал что-то колкое про ведьму или строптивую бабу, без которой кобыле легче, и на том бы остановился.

Но что-то в тоне, коим он назвал Аксинью по имени, в теле, ждущем ее, она ощущала мужскую ретивость, заставило подчиниться.

Степан прижал к себе ее нагое, прохладное, почти равнодушное тело и превратил ее в нечто горячее, взмокшее, кричащее: «А-о-а» – то ли для того, чтобы потешить любовника, то ли оттого, что не было мочи сдерживаться. В солекамских хоромах она кусала губы, сдерживала непотребные звуки, а здесь, посреди безлюдья, она могла