Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Дождь не прекращается до утра, а потом и до вечера, доктор приходит лишь после обеда, но приходит, ибо это уже почти стало для него привычкой — сидеть у нее на кухне и расспрашивать, а запас вопросов у него неиссякаем. Ей по душе официальность его обращения на «вы», она знает, это лишь антураж, временный маскарад, который они однажды отбросят. Ведь она может ему сказать: «Я вспоминала о вас, сегодня за завтраком мы о вас говорили, вы все еще думаете о Берлине?» Она-то беспрестанно об этом думает. Иной раз ей приходится себя одергивать, настолько погружается она в эти мечты, в мыслях она уже приводила его к себе, в свою комнату на Мюнцштрассе, хотя ничего хорошего, даже водопровода, в этой комнате нет, в сущности, это просто жалкая каморка: койка, шкаф и окно на темный задний двор.

Она решила, что ему лет тридцать пять, значит, он старше ее лет на десять. Но он нездоров, он сам сказал, застудил себе верхушки легких, из-за этого и морской воздух, и этот пансион в лесу; не будь он уже столько лет болен, они бы не встретились.

Его рот, его губы, его слова, в которые она окунается, словно в ласковые волны. Прежде ни один мужчина так на нее не смотрел, он видит ее насквозь, видит ее плоть, видит, как под кожей все в ней трепещет, и ей от этого хорошо.

Однажды она очень счастлива — это когда он пересказывает ей свой сон. Во сне он едет в Берлин, уже много часов сидит в поезде, но по непонятным причинам поезд тащится ужасно медленно, то и дело останавливаясь, он в отчаянии, уже ясно, что из расписания они безнадежно выбились, а ведь на вокзале его должны встречать, в восемь вечера, но сейчас уже семь, а они еще даже не пересекли границу Такой вот сон. Доре тоже иногда что-то похожее снилось, и главное в этом сне, как ей кажется, — это что его ждут. Ей лично, говорит она, было бы совсем нетрудно его дождаться: ну, села бы на скамейку и просидела бы полночи. Доктор спрашивает:

— Да, вы в самом деле так думаете?

До вчерашнего дня он церемонно обращался к ней «барышня», и ей это нравилось, но теперь он зовет ее просто Дора, а ведь Дора происходит от «дара», что ж, раз так, пусть принимает, она ждет.

Более всего изумляет доктора, что он тут спит. Вроде бы изготовился с головой окунуться в новую жизнь, впору страшиться, сомневаться, а он спит, и никакие призраки его не тревожат, хотя он каждый миг их ждет, слишком хорошо он помнит прежние с ними битвы. Однако сейчас, похоже, никакой битвы нет, а есть чудо, и даже план, из этого чуда проистекающий. Он не так уж часто о ней думает, но он дышит ею, вдыхает и выдыхает ее, когда наведывается после обеда к ней на кухню и они вместе мысленно гуляют по Берлину, или за ужином, когда ловит подле себя, совсем близко, ее аромат. Ближе к ночи, уже в постели, его мысли занимает то какая-нибудь ее фраза, то воспоминание о полоске ее кожи возле самого рукава, о подшивке платья или о том, как она замерла с вилкой в руке, вчера, когда он спросил ее об отце; оказалось, что тот — правоверный иудей, и она давно с ним в раздоре. В снах его она пока что не появлялась. Но он и во сне ее не теряет, просыпаясь утром, первой же мыслью осознает, что она где-то здесь, словно между ними привязь, на которой их медленно друг к дружке притягивает. Он еще почти к ней не прикасался, но знает, и не только подспудным знанием, что настанет день, когда он коснется ее недвусмысленно, и даже не чувствует к себе из-за этого ненависти, словно это почти его право, а ужас по этому поводу — просто глупое, давно изжитое суеверие.

Вот уже неделю они видятся каждый день. Сестер и детишек он видит преимущественно за завтраком, не далее как вчера ему пришлось выслушивать упреки — ему, дескать, совсем не до них. Это Элли сказала, но таким тоном, словно на самом деле она очень даже одобряет и его, и эту Дору, и хорошо, что ему есть чем заняться в этом сонном, Богом забытом Мюрице — вместо того, чтобы ночи напролет корпеть над своими странными историями. О работе своей доктор никогда говорить не любил. И если она спросит, придется ответить, что он сейчас даже писем не пишет, даже другу Максу, которому мог бы, по крайней мере, сообщить, что обдумывает возможность переезда в Берлин. Впрочем, сама эта возможность еще слишком призрачна, скорее дуновение, чем мысль, нечто такое, что и в слова-то облечь нельзя, вот он и боится: одно неловкое предложение — и даже мысль улетучится.

То, что она с востока, Максу бы наверняка понравилось. С тех пор как города заполонили беженцы, все только о востоке и говорят, и Макс тоже, он надеется, что оттуда, с востока, придет спасение для всех евреев, хотя никакого спасения не будет, и с востока тоже.

Тот, кто пришел с востока, в одночасье оставил позади всю свою прошлую жизнь, вот почему Дора гораздо свободнее, чем он, оторванней, хотя из-за этого, должно быть, и более скованна, — это человек, хорошо помнящий, где его корни, но именно потому, что сам же их обрубил. Хотя она ничуть не кажется доктору мрачной, как, вероятно, стал бы утверждать Макс, увидев в ней чуть ли не персонажа Достоевского. Кстати, Эмми, возлюбленная Макса, тоже какая угодно, только не мрачная, вот уж она-то настоящая берлинка, белокурая и голубоглазая, и единственная тайна у нее за душой — это ее связь с Максом, который уверяет, что лишь с этой женщиной познал чувственную любовь во всей ее полноте. В разговорах с доктором он уже не раз в этом смысле высказывался, по счастью не вдаваясь в подробности, ведь Макс его друг, и он женат, но очаровательная Эмми, похоже, слегка выбила его из колеи. Хорошо еще, что живут они не в одном городе, хотя, с другой стороны, это и несчастье, по крайней мере для Эмми, сетующей, что они так редко видятся. Она и доктору на это жаловалась, он по пути сюда заезжал к ней в комнатку возле Зоологического сада, просил не сердиться на Макса, войти в его положение.

Дора смеется над такими историями. Они сидят на пляже и рассказывают друг другу истории про ожидание. Доктор — тот тоже полжизни прождал, во всяком случае сейчас, задним числом, у него такое чувство: ждешь, ждешь, и сам не веришь, что что-то еще будет, а оно вдруг раз — и случается, точь-в-точь как ты ждал.

На следующее утро дождь льет стеной. Доктор стоит на балконе и наблюдает внизу, на соседнем участке, великий переполох — днем половина детей уезжает обратно в Берлин. Сегодня воскресенье, и Тиле тоже уезжает, около одиннадцати она, уже в плаще, стоит внизу в холле и с трудом сдерживает слезы. Доктор на прощанье купил ей подарок, вазу рубинового стекла, на которую она несколько дней назад залюбовалась в витрине. Тиле потом не раз еще про эту вазу вспоминала, так что сейчас она почти не верит своему счастью. Мы в Берлине увидимся, обещает доктор, хотя имеет в виду всего лишь, что на обратном пути, когда остановится в Берлине, зайдет в книжный магазин ее проведать. И все равно — вот теперь она плачет.

Доктор спрашивает, но почему, а она только головой трясет и говорит, что это от радости. Адрес у него есть? Доктор кивает, он все записал, он ей напишет, как только точно станет известно, когда именно он проездом окажется в Берлине, ведь если и дальше так будет лить, его сестры долго здесь не выдержат. Похоже, прощание затягивается. Тиле поглаживает мерцающую вазу, доктор еще раз подбадривает ее насчет родителей, возвращение под чей кров она себе вообще представить не может, но доктор говорит: так надо, вспомни о своих балетных туфельках, ты же обещала.

Он испытывает почти облегчение, когда Тиле наконец уезжает. Доре он бы в этом не признался, но и у самой Доры на лице тоже облегчение, отсутствие Тиле ощутимо для них обоих. Пока девушка была здесь, они постоянно чувствовали, что за ними наблюдают, они были несвободны, хотя, может, именно поэтому и беззаботны.

Невзирая на скверную погоду, они все же условились погулять. Дора обещала зайти за ним около десяти, доктор в своей комнате читает, а она вдруг является на полчаса раньше. Она бежала под дождем и вся вымокла — намокли и тяжелые волосы, и лицо. На какой-то миг она доктору совсем чужая, но это потому, что она в его комнате. Вот, значит, где вы живете, бросает она, все еще в дверях, надеюсь, я не помешала. На комнату она почти не смотрит, стоит в дверях и улыбается, смотрит на него, доктору надо еще пальто взять, но вместо этого он вдруг, ни слова не говоря, ее обнимает. Это скорее полунаклон, чем объятие, мимолетное проскальзывание, вдруг остановленное, замершее, он целует ее волосы, лоб и что-то при этом шепчет, даже поцелуи тоже как будто шепот, он полон радости. С тех пор как он увидел ее на кухне, он полон радости. Да, говорит она. Она все еще стоит в дверях, прислонясь к косяку, словно по-прежнему намерена вместе с ним идти на прогулку, вон там, в шкафу, его пальто, он только хотел его взять — но он его не берет. Он говорит о Берлине, если ей хочется, он еще этим же летом в Берлин приедет. Он правда это сказал? Она кивает, она целует его руку, ладонь, подушечки пальцев, и вообще — пора уже снять наконец это дурацкое пальто. Похоже, ей холодно, в комнате не топлено, а на ней платье, которого он еще не видел, конечно, она в нем мерзнет. Не уходи, говорит она, когда он все-таки порывается взять пальто, и потом они долго так стоят, чуть неловко, кренясь, но крепко обнявшись, прижимаясь друг к другу бедрами, как настоящая пара. Ее с самого начала к нему тянуло, признается она, еще там, на пляже, хоть она и не верила ни секунды. А теперь верит. Можно ли верить поцелуям? Ей хочется узнать, о чем он думает, вот сейчас, в эту секунду, подумал ли он… Нет, не говори, шепчет она, хотя ей самой не понятно, почему она перешла на шепот. Дора вышла на балкон, качает головой по поводу погоды, по части погоды им и правда жутко не повезло. А вот она уже сидит на софе возле балконной двери, там, где он иногда читает, доктор что-то говорит про ее платье, платье у нее из Берлина, и только тут ему приходит в голову, что у Доры до этого лета было ведь какое-то прошлое и он об этом прошлом все-все хочет знать. Только тут он снова замечает, насколько она молода, у нее еще вся жизнь впереди, думает он, так по какому праву он в эту жизнь лезет.