Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната - Август Стриндберг

Казалось, что они оба знают этот звук и его значение. Затем они услыхали довольно тяжелые, скрипящие шаги, бороздившие комнату во всех направлениях, и глухое бормотанье донеслось сквозь потолок к прислушивавшимся молодым людям.

— Был он вчера вечером дома? — спросил Фальк.

— Нет, он выходил.

— С друзьями или со знакомыми?

— Со знакомыми.

— И поздно вернулся домой?

— Довольно поздно.

— Скоро ли он сойдет вниз, Андерсен, как вы думаете? Я не хотел бы подниматься из-за невестки.

— Он, наверно, скоро сойдет. Я слышу это по его шагам.

В это время они услыхали, как наверху хлопнули дверью; они обменялись многозначительными взглядами. Арвид сделал движение, как бы желая уйти, но удержался.

Через несколько мгновений звуки уже доносились из конторы. Злой кашель потряс маленькую комнатку, а потом слышны были знакомые шаги, говорившие: «топ-топ, топ-топ!»

Арвид зашел за прилавок и постучал в дверь конторы.

— Войдите!

Арвид стоял перед своим братом. Тот выглядел лет под сорок, и столько ему и было, приблизительно, ибо он был на пятнадцать лет старше своего брата и поэтому, но также и по другим причинам, он привык глядеть на него, как на мальчика, которому он был отцом. У него были русые волосы, светлые усы, светлые брови и ресницы. Он был довольно полон и потому мог так хорошо скрипеть сапогами, визжавшими под тяжестью его плотной фигуры.

— А, это только ты? — спросил он с легким налетом благосклонности и презрения, — два чувства, нераздельные для него, ибо он не сердился на тех, кто в каком-нибудь отношении стоял ниже его, он презирал их. Но кроме того он выглядел еще разочарованным; ибо он ждал благодарного объекта для своего взрыва; брат же был скромен и робок от природы и никогда не противоречил без надобности.

— Я не мешаю тебе, брат Карл? — спросил Арвид, остановившийся в дверях.

Этот покорный вопрос имел следствием то, что брат решил проявить благоволение. Он взял сам сигару из своего большого вышитого кожаного портсигара и предложил брату взять из ящика, стоявшего вблизи камина, потому что эти сигары — сигары для посетителей, как он называл их откровенно, а он был по природе откровенным — перенесли кораблекрушение, что делало их очень интересными, хотя и не лучшими, и аукцион, что делало их очень дешевыми.

— Ну, что у тебя такое? — спросил Карл Николаус, закуривая свою сигару и пряча обгорелую спичку в карман — из рассеянности, ибо он мог удержать мысли только в одном кругу, не очень большом; его портной мог бы сказать величину этого круга в дюймах, если бы снял мерку его живота.

— Я хотел бы поговорить о наших делах, — сказал Арвид, вертя в пальцах свою незакуренную сигару.

— Сядь! — скомандовал брат.

Это было его обыкновением — сажать людей, когда он хотел их пробрать, ибо тогда они были ниже его, и он легко мог их уничтожить — если это было нужно.

— Наши дела? Разве у нас какие-нибудь дела друг с другом? — начал он. — Ничего об этом не знаю! Разве у тебя есть какие-нибудь дела?

— Я хотел только сказать, что желал бы знать, не должен ли я получить еще что-нибудь?

— Что же именно, позволь спросить? Быть может, деньги? Что? — шутил Карл Николаус и пустил в брата дым дорогой сигары.

Так как он не получил ответа, да и не желал его получить, ему пришлось говорить самому.

— Получить? Не получил ли ты всё, что тебе следовало? Не подписал ли ты сам счет для опекунов? Не кормил ли я тебя после того и не одевал, я хочу сказать, дал ссуду, которую ты должен мне возвратить, когда сможешь, как ты сам согласился! Я записал это, чтобы получить в тот день, когда ты сам сможешь зарабатывать свой хлеб, а этого ты еще не можешь.

— Я как раз хочу это теперь сделать и поэтому я пришел сейчас сюда, чтобы выяснить, могу ли я еще ждать чего-нибудь или я должен…

Брат бросил пронизывающий взгляд на свою жертву, чтобы узнать, есть ли у него какие-нибудь задние мысли. После этого он начал шагать своими скрипящими сапогами по диагонали между плевательницей и стойкой для зонтов. Брелоки на часовой цепочке звенели, как бы предостерегая людей попадаться ему на дороге; табачный дым подымался и ложился длинными, угрожающими облаками, обещавшими, казалось, грозу. Он ходил порывисто, склонив голову и опустив плечи, как бы повторяя роль. Когда ему показалось, что он ее знает, он остановился перед братом и заглянул ему в глаза долгим, фальшивым, зеленым, как море, взглядом, который должен был выражать доверие и боль, и голосом, который должен был звучать так, как будто раздается из фамильного склепа на кладбище св. Клары, он сказал:

— Ты не честен, Арвид! Ты не честен!

Какой слушатель, кроме Андерсена, подслушивавшего за дверью, не был бы тронут этими словами, с глубочайшей сердечной болью сказанными братом брату? Сам Арвид, с детства приучившийся думать, что все люди прекрасны и один он гадок, подумал одно мгновение, честен ли он или нет; и так как его воспитание целесообразными средствами привило ему очень чувствительную совесть, он нашел, что поступил не совсем честно или, по меньшей мере, не совсем откровенно, не поставив своему брату прямо вопрос, негодяй ли он.

— Я пришел к выводу, — сказал он, — что ты обманул меня на часть моего наследства, я высчитал, что ты слишком дорого считал за плохой стол и старое платье; я знаю, что мое состояние не могло быть поглощено моим образованием; и я думаю, что ты мне должен довольно большую сумму: теперь она мне нужна, и я прошу, чтобы ты уплатил мне ее!

Улыбка осветила белокурое лицо брата, и с выражением, столь спокойным и с такими уверенными жестами, как будто он упражнялся в них долгие годы, чтобы быть готовым каждое мгновение встретить решительное слово, он засунул руку в карман штанов, потряс связкой ключей, подбросил ее в воздухе и благоговейно подошел к кассе. Он открыл ее скорей, чем входило в его намерения и чем допускала святость места, вынул бумагу, ждавшую того же решительного слова и передал ее брату.

— Это ты писал? Отвечай! Это ты писал?

— Да.

Арвид встал, чтобы идти.

— Нет, садись! Садись!

Если бы тут была собака, она наверно тотчас же села бы.

— Что здесь написано? Читай!

— Я, Арвид Фальк, свидетельствую, что я от брата моего Карла Николауса Фалька, назначенного моим опекуном, получил сполна мою часть наследства общей суммой… и т. д.

Он стыдился назвать сумму.

— Ты значит подтверждал то, что ты не считал правдой! Честно ли это, — спрашиваю я? Нет, ответь на мой вопрос! Честно ли это? Нет! Следовательно, ты дал ложное свидетельство. Значит, ты негодяй! Да, да! Разве я не прав?

Сцена была слишком благодарна, и торжество слишком велико, чтобы наслаждаться ими без публики. Невинно обвиненный должен был привлечь свидетелей: он стукнул в дверь, ведущую в лавку.

— Андерсен! — крикнул он. — Ответь мне на одно! Но внимательно слушай! Если я даю ложное свидетельство, негодяй я или нет?

— Конечно, вы, хозяин, негодяй, — ответил Андерсен, горячась и не задумываясь.

— Слыхал ли ты, он сказал, что я негодяй, если я подпишу неправильную квитанцию! Что я говорил? Ты не честен, Арвид, ты не честен! Это я тоже всегда говорил тебе! Добродушные люди очень часто — негодяи; ты всегда был добродушным и уступчивым, но я видел, что ты таишь другие мысли; ты негодяй! Это говорил и твой отец, ибо он всегда говорил, что думал, и был порядочным человеком, Арвид, а ты — не таков! И будь уверен, что если бы он жил еще, с болью и тоской сказал бы он: «Ты не честен, Арвид! Ты — не честен!»

Он опять несколько раз прошелся по диагонали, и это звучало, как будто он ногами аплодировал своей сцене, и он звонил ключами, как бы давая знак к подаче занавеса. Заключительная реплика была так закруглена, что всякое добавление испортило бы впечатление целого. Несмотря на тяжкое обвинение, которого он на самом деле давно ждал, ибо всегда думал, что у брата неискреннее сердце, он был доволен, что оно миновало, и так счастливо, удачно и остроумно миновало, что он чувствовал себя почти веселым и даже несколько благодарным. Кроме того, ему представился такой хороший случай сорвать на ком-нибудь свою злобу, которая у него возникла наверху, в лоне семьи; срывать ее на Андерсене — это с годами потеряло свою прелесть; срывать его на жене он потерял охоту.

Арвид смолк; он был человеком, которого воспитание сделало настолько робким, что ему всегда казалось, что он неправ; он с детства ежедневно и ежечасно выслушивал ужасные слова: «порядочно, честно, откровенно, правдиво», так что они стояли перед ним как судья, вечно твердивший ему: «виновен!» Одну секунду он подумал, что он ошибся в своих вычислениях, что брат невиновен и что он сам, действительно, негодяй; но в следующее мгновение он уже видел в брате обманщика, надувшего его простой адвокатской уловкой; и он хотел бежать, не вступая в спор, бежать, не сделав ему своего заявления № 2, именно о том, что он решил переменить поприще.