Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

Комментируя мою реплику про обед Путина-Медведева с треской и колбаской, Ирина Любарская заметила, что в «7 дней» это называлось не теплинкой и человечинкой, а живинкой и пошлинкой. Разъясняю. И то, и другое, и третье, и четвертое – устоявшийся пиаровский сленг.

Путин засмотрелся на стоявшую рядом девушку. Это живинка.

«Хочу такого, как Путин», – сказала она, поймав его взгляд. Это пошлинка.

Но Путин в это время думал о матери, он вспомнил ее нежный взгляд, ее ласковые руки. Это теплинка.

Как давно это было! Ком встал в горле у Путина, он сдержал себя, чтобы не разрыдаться. Это человечинка.

Понимаю, что грань зыбка.

«Отказ мотивировали тем, что „инвалиды вызывают жалость у посетителей“. При этом сотрудники океанариума предложили родителям провести экскурсию в санитарный день, чтобы их детей „никто не видел“».

Это не единственная версия. Тут же выдается и другая. «Были мартовские каникулы, и было душно. У нас уже был инцидент, когда человеку с ограниченными возможностями стало плохо от духоты».

Так как же все-таки было – жалко или душно? Лучше бы остановиться на чем-то одном.

Дорогое руководство океанариума, вы понимаете, что это сегрегация? И вздох приторного гуманизма – мол, все это делается «ради их собственного удобства» – сегрегацию не скрывает, а выдает. Не надо накидывать вуаль на мурло, контуры проступают отчетливей.

«Я ничего не имею против чурок, но пусть живут отдельно от меня, в другом районе, городе, хоть за поворотом». Это обывательская эмоция. И это сегрегация.

«Зачем в фитнес-центре строить пандус? Сюда инвалиды не ездят». Это бизнес-логика. И это сегрегация.

«Дети не должны видеть гей-парада. Уничтожим его даже в помыслах, приняв закон против пропаганды гомосексуализма среди несовершеннолетних». Это рассуждение государственных мужей. И это сегрегация.

«Мы просим людей с ограниченными возможностями приезжать в специальное время, в 8–9 утра, а открываемся мы в 10 утра». Это заявление руководства океанариума, исполненное трогательной заботы. И это сегрегация.

Идеи сегрегации не было в девяностые годы, которые иначе как «бандитскими» не называют. Ее не было даже в начале двухтысячных. Это завоевание последнего времени – общее для всего российского океанариума.

Мои левые друзья почему-то не понимают, что Навальный, Удальцов и Яшин, засевшие у Каменного моста, вообще-то в ответе за тех несчастных, кому вчера досталось от ОМОНа. Вождям вольная воля вступать с властью в роман, сколь угодно кровавый, но пришедший под их знамена народ мог иметь на вечер другие планы.

Мои правые друзья почему-то не понимают, что вооруженные дядьки заведомо сильнее безоружных, а значит должны быть стократ терпеливее. Сравнение с пивным путчем из самых нелепых: ну, не похожи тщедушные меланхоличные хипстеры на крепких баварских парней с тугими животами. И вообще, если вы так уверены, что они, изображая жертву, хотели пострадать, то тем более нельзя было давать им такого шанса. И не важно, кто первый начал: власть всегда ответственна, толпа – нет. И в побоище виновата власть, если она выстояла.

Самое блевотное в ответе Пескова это игра в простонародье.

«– То есть вы не говорили про печень?

– Я не говорил? Ну представьте: стоят в коридоре два мужика. Он мне сказал: „Ты дурак“. Я ему ответил. Бежать после этого сразу все вываливать в твиттер – это просто не по-мужицки».

Два мужика в коридоре… Это просто не по-мужицки…

«Мужики и бабы» это же не гендерное, а социальное: так господа называли простолюдинов. Советская власть, всех со всеми уравнявшая, все вообще сбрившая, вернула «мужикам и бабам» не свойственный им гендер, и тихой сапой «мужик» сделался синонимом рыцаря. Народ эта перверсия не мучила, не пучила, он ее не чувствовал, а бывшие охотно включились в игру, позволявшую скрыть происхождение: я еще помню стариков и старух, говоривших про себя «мы, мужики», «мы, бабы» с задорным саркастическим вызовом.

Но наступил 1991 год, и все мгновенно сделались господами. И Песков, надо полагать, знает, как орудовать ножом и вилкой, пользуется одеколонами и дезодорантами, ухаживает за ногтями, бреет подмышки и скоро отправится к пластическому хирургу. Ну, какой он, прости Господи, mujik?

Политики, думающие, как угодить электорату, видят перед собой выдуманного избирателя, простого, как редиска, и разговаривают с ним на сконструированном народном языке, фальшивом донельзя. Лучше бы они посмотрели в зеркало. Песков, приглядитесь, там не Черномырдин. Черномырдина больше нет и не будет. Хороший был мужик.

Несколько дней назад в сети гулял ролик, на нем омоновец с остервенением бил по животу распластанного тела, которое другие омоновцы тащили по земле. Съемка была сделана 6 мая и положена в сеть КПРФ с комментариями, что это беременная женщина и что коммунисты подают на ОМОН в суд. Я уж было почти утащил видео к себе в фейсбук, чтобы поддержать, погавкав, но передумал. Меня остановило не то, что ролик везде уже был, и не то, что за ним стояли коммунисты. Оголенный живот, хорошо снятый, принадлежал тощему субтильному созданию, может быть, и женщине, но совсем не похожей на беременную: живот был плоский. Х. з., решил я, может, это ранняя стадия, конечно, коммунистам виднее, но бог с ним, с роликом. Сегодня выяснилось, что беременной женщиной оказался студент Николай.

Про что эта история? Она про то, что правда неинтересна, а интересна драма. Бить в живот нельзя никого, тем более беспомощного, схваченного за руки человека. Но это обыкновенное преступление, в нем мало саспенса. Ты скажи, что сапогом в живот били беременную женщину: тогда кровавый режим встанет во весь свой нечеловеческий рост.

А, тем временем, в полиции заявляют, «что запечатленный на видео омоновец, скорее всего, прибыл на Болотную площадь из региона и к столичным сотрудникам МВД никакого отношения не имеет».

А эта история про что? А все про то же. Про то, что правда не нужна; нужно, чтоб не было драмы. Разве сотрудник московской полиции может кого-то бить сапогом? Такие животные водятся только в Бобруйске. А толерантный столичный ОМОН состоит из князей Мышкиных и беременных женщин.

Сегодня весь день провели с Андрюшей на вилле Адриана, где две тысячи лет тишины и птицы поют. Вернувшись в Рим, открыли компьютер, а в нем град вопросов про землетрясение, – не потрясло ли часом и нас. Нет, не потрясло. И вообще, вы в компьютере гораздо ближе к эпицентру, чем мы в Италии. Между вами и землетрясением расстояние в несколько минут, и от вала информации никуда не деться, между нами – в несколько сот километров, дарующих неведение. Блаженное оно или постыдное – другой вопрос, но обдумать его лучше в тиши, выключив компьютер.

Ходил в Риме на виллу Боргезе. Там перед самым входом в парк памятник Пушкину, поставленный лет десять назад, – ужасающий, конечно, но так ли это важно? Хуже, чем на Арбате или Никитской, все равно