Глория - Вадим Михальчук

Городские улицы остались прежними, но сам Город неузнаваемо изменился. Я помню его улицы, заполненные людьми, его гавани принимали и провожали сотни кораблей. Теперь ничего этого нет. Его дома, улицы и площади пусты, тишину нарушают только крики птиц и рокот волн, повсюду — запах пыли и затхлости. Молчание опустевших улиц и обезлюдевших домов наводит на меня тоску, но ещё больше я тосковал без них, и именно сюда моя душа рвалась все эти годы. И вот я здесь, и я вспоминаю...

...Когда я дошёл до первых домов Ворхопса, я оглянулся и увидел густые тучи дыма, закрывающие солнце. Я долго стоял там, слезы текли у меня по щекам, и в горле стоял тугой колючий ком, который я никак не мог проглотить.

Ещё утром у меня было всё — дом, родители, я был сыт, обут и одет, — теперь же у меня не было ничего, я был грязен, одежда на мне была разорвана и на ногах была лишь одна сандалия. Я не знал, куда мне идти и что делать.

До сих пор помню и никогда не смогу забыть тот животный страх, ужас, охвативший меня, пустоту внутри, когда я осознал, что мои родители вероятнее всего, мертвы и что мой дом разрушен. Внутренности мои сжались в тугой комок, мороз продрал меня с головы до ног так, что всё похолодело внутри и я молча, без единого звука, упал на колени. Мои руки ударились о землю, но я не почувствовал боли. Я не мог дышать, что-то очень тяжелое навалилось на меня и перехватило костлявой рукой моё горло. Я схватился руками за голову, потому что мне казалось, что на нее одели железный обруч и два каких-то страшных молота бьют по ней изнутри так, что череп вот-вот был готов лопнуть. Сердце колотилось так яростно, что могло разорвать мне грудь.

Я попытался вдохнуть сквозь тиски, насмерть сжавшие мои зубы, и горячий воздух с трудом ворвался в мои лёгкие. Перед глазами вдруг стало темно и теперь я уже не мог выдохнуть, а когда смог, то услышал, как горло моё напряглось и воздух вышел из моего широко открытого рта с тихим шипением. Горло моё вибрировало, я раскачивался вперед и назад, и по-прежнему ничего не видел перед собой. Я с негромким «ах-х-х» втянул в себя воздух, задержал его, насколько хватило сил, широко раскрыл рот, мышцы моей шеи напряглись в диком усилии, и я снова услышал странное шипение, вырывавшееся из моего оскаленного рта. Я раскачивался вперед-назад, прижав ладони к голове, и только тогда до меня дошло, что я кричу, кричу изо всей силы, кричу, с трудом переводя дыхание, кричу, да только ни звука не выходит из моего рта. Я кричу беззвучно, как будто те, кто повинен в разрушении моего мира и кто не смог убить меня, украли по злобе своей мой крик. Я кричал, как безумный, но мои голосовые связки отказались мне повиноваться.

Я упал на землю, выставив перед собой руки, мои выпученные глаза смотрели на клубы дыма, поднимающиеся из-за вереницы домов, и видели, как снова горят здания, и как я бегу на колючую проволоку, протянутую поперек улицы, и как летят в пыль винтовочные гильзы, и как дёргается на треноге пулемет, заглатывая ленту и выплёвывая невидимую смерть. Я снова видел падающих людей, тела, разрываемые пулями, кровоточащие раны, кровавые пятна на стенах домов, опять слышал выстрелы, крики, треск горящего дерева, грохот падающих домов, снова копоть пожаров застилала мне глаза, и запах дыма, густой и тяжелый, не давал мне дышать, и сладковатый тошнотворный запах крови вползал в меня, сводя с ума.

Потом вдруг сразу всё кончилось и перед тем, как я закрыл глаза и провалился в темноту без снов, я увидел красное солнце, то и дело заслоняемое дымом, и его пламенно-красный свет, и подумал, что он очень похож на кровь...

Когда я очнулся, было уже около трёх часов дня — я понял это по солнцу и удлинившимся теням. Я перевернулся на живот, подтянул под себя ноги, закашлялся и сплюнул вязкой слюной с привкусом крови. Шатаясь, поднялся на ноги, с трудом пытаясь сохранить равновесие, затем повернулся и побрёл прочь. Тогда мне было всё равно куда идти, лишь бы уйти подальше, уйти туда, где нет пожаров и стрельбы. В голове моей было пусто, как и в моем желудке. Я ни о чём не думал, просто тупо переставлял ноги.

Я шёл через район Ворхопс, где находились главный городской суд, управление закона и порядка, где жили законники, судьи, адвокаты, обслуживающие Верхний Город, и поэтому я должен был бояться, дрожать, как бы меня не засадили в тюрьму. В Ворхопсе было три тюрьмы — общая городская, тюрьма для несовершеннолетних преступников и женская исправительная. Но мне было всё равно, как человеку с только что ампутированной ногой, когда его кусает комар — просто всё равно.

Так я шёл довольно долго, пока к продуктовому лотку на одной из улиц не подъехала телега с двумя просто одетыми мужчинами, обсыпанными мукой. Телега была накрыта брезентом и по запаху свежеиспеченного хлеба я догадался, что было там. Поворачивая, телега попала правым передним колесом в выбоину и сильно накренилась. Один из мужчин хлестнул лошадь, запряженную в телегу, бичом. Лошадь изо всей силы дёрнулась вперед и телега высоко подпрыгнула. Брезент на ней был плохо привязан и от толчка на мостовую вылетели четыре буханки хлеба.

Мои руки и ноги оказались умнее своего хозяина и почти без моего участия совершили первую кражу в моей жизни.

Одна из буханок откатилась далеко от остальных и всё ещё крутилась на булыжниках мостовой.

Один из мужчин на телеге, чуть не свалившийся от толчка, толкнул соседа в бок и высказал сомнение в его умственных способностях. Тот не остался в долгу и телега медленно двинулась вперед под ругань двух подвыпивших возчиков.

Мои ноги пришли в движение и я побежал. Поджаристая буханка с аппетитно выглядящей золотистой корочкой лежала на камнях и мои глаза ели её с бешеной скоростью. Я бежал всё быстрее. Вот она совсем рядом, телега грохочет по мостовой, мужчины всё ещё переругиваются. Мои руки протягиваются вперед и пальцы на них жадно скрючены, как когти хищной птицы. Ругань вдруг прекращается и мои руки хватают тёплый хлеб.

— Эй! — крик за спиной.

Мои руки прижимают хлеб к животу, хлеб теплый, как домашний кот, и от него пахнет так, что мой рот наполняется голодной слюной. Живот урчит, как голодный зверь.

— Эй, стой, козёл! — яростный вопль за спиной, — стой! Держи вора! Держи вора! — пьяная глотка рвёт воздух на части, а я бегу-убегаю, и моя сандалия шлёпает по булыжникам.

Мои ноги сами несут меня — одна улица, другая, переулок, площадь, полная народа, я бегу сквозь толпу, ловко уклоняясь от прохожих.

— Эй, бешеный!

— Что ты несёшься, как ...

— Осторожней!

Всё остается за спиной — выкрики, удивлённые лица, протянутые руки, острые углы локтей: всё это не имеет значения. Сейчас самое главное — хлеб, прижатый к груди.

Ныряю в первый же переулок, проскочив между двумя прохожими. Бегу, сворачиваю, снова сворачиваю, прислоняюсь к холодной стене, дышу часто-часто, переводя дыхание, по моему лицу градом катится пот, рёбра ходят ходуном. Мои грязные пальцы жадно впиваются в хлеб, взламывая хрустящую корочку, и уходят в тёплую добрую мякоть. Хлеб ласкает мое горло тёплой рукой, куски хлеба проваливаются в мой желудок, я давлюсь и глотаю, не прожевав как следует.

Я ем, ем и никак не могу остановиться...

Вечер повис над городом. Пурпурные лучи заходящего солнца, как огненные копья, пробиваются сквозь бесформенную гряду облаков, закрывающих горизонт, рикошетят о стёкла домов и рассыпаются в тусклый свет заката. Солнце садится в океан, приближается ночь, а мне некуда идти. Колючие куски засохшего хлеба, спрятанные за пазухой, царапают мой живот.

На улицах люди спешат домой, к тёплой плите на кухне, к шипящим чайникам, к жёнам, к детям, к горячему ужину, к разговорам за столом, к чаю с булкой и маслом. Их ждут, разогревая кастрюли и сковородки, их жёны и матери. Все возвращаются домой, потому что дом — это такое место, куда возвращаешься всегда, в любую погоду и время года. Неважно, дворец это или бедный дом с обшарпанными стенами, со скрипящей лестницей и резким запахом котов в парадном. Два пролёта по лестнице — и скрипит, открываясь, знакомая дверь, и ты входишь, садишься на ящик для обуви, посапывая, стягиваешь с натруженных ног обувь, шевелишь затекшими пальцами. На скрип двери выходят домашние, спрашивают, как дела на работе, а с кухни уже доносится запах жареной рыбы или овощного рагу, супа с лапшой и курицей или просто похлёбки с бобами. Всё это так было и будет, пока стоят дома и живут в них люди.

Но у меня нет дома и я бреду, куда глаза глядят.

Между двумя невысокими домами заблестела вдруг матово вода Диссы. Дорога, по которой я шёл, упиралась в каменный мост, охраняемый отрядом законников. Створки дверей, через которые пропускали желающих пройти по мосту, были закрыты — ночью движение по мостам было запрещено. На сторожевой площадке горел костер, вокруг сидели солдаты, двое прохаживались у заграждения, посматривая вокруг.

Идти мне было бы некуда, но ночь нужно было переждать и я начал спускаться под высокие арки моста. Я ничего не видел в темноте, было тихо, слышалось только, как волны накатываются на берег или плещутся о быки моста. Спускаясь всё ниже, я заметил под заросшей речным мхом опорой моста небольшой костерок. Тут же я был ослеплен мертвенно-белым светом и чья-то рука с зажатым в ней ножом показалась у моего лица. Чей-то голос повторял: