Вверх тормашками в наоборот-3 (СИ) - Ночь Ева

Тогда рядом появился золотокожий молчаливый Мут – довольно молодой, но уже покалеченный жизнью и людьми хищник – степной тайго. Располосованное на уродливые жгуты-шрамы тело. Оборванные уши. Вырванные клыки. В природе, будь он зверем, – не жилец.

Собственно, как и мохнатка, Мут мало что значил. О таких говорят: полутень, умершая сущность. Ипостась жива, но уже никогда не сможет по-настоящему проявить себя.

Где откопал Панграв этот раритет и почему Мут согласился стать наставником, осталось тайной, хотя Раграсс не раз пытался выудить из молчаливого, нелюдимого калеки правду. Спрашивал напрямую, использовал недозволенные приёмы, бил вопросами грязно, с издёвкой – ничего не помогло. Мут так и не признался.

Он стал для бунтующего мальчишки хорошим наставником и – как ни странно – другом. Наверное, единственным за всю его отроческую жизнь.

Только в тринадцать Раграсс наконец понял, кто он и что его ждёт. Ни тогда, ни сейчас не смирился он с участью, что готовила ему судьба в лице жесткого властительного Панграва.

К чести, отец никогда не скрывал, что он – родитель. Не увиливал, не пытался казаться лучше. Относился к нему, как и к другим своим детям – с любовью. Насколько вообще этот человек был способен на подобные чувства. Правда, Раграсс не почувствовал, что такое – быть семьёй. Потому что родился ублюдком – ребёнком, скорее всего, насилия, чем любви. Хотя наверняка он этого не знал.

Мать, как и он, была махой. Часто он думал: ведь она могла не подпустить к себе человека? Могла дать отпор? Ведь у неё – клыки и когти, но почему-то подчинилась, позволила себя обесчестить. Впрочем, кто он такой, чтобы осуждать? Сколько их таких, порабощённых человеком, не смеющих показывать сущность, подавленных и несчастных?

Что ждёт мохнатку, напавшего на человека, он тоже узнал: огненное колесо и пытки, медленная смерть в лучшем случае. Каторга, выпивающая жизнь и дар, – в худшем. Вон, как в Розовом поселении, где они побывали недавно. Рабы карка – розового красивого камня, из которого люди побогаче строят дома. А таких мест на Зеоссе много. Бездушное опустошение внутренней энергии, после которой – только сухая оболочка остаётся и смерть – долгое угасание, если никто не прибьёт из милосердия.

Раграсс должен благодарить отца, что миновала его подобная участь, но он не умел быть ни благодарным, ни подобострастным. Не носил в душе тёплых чувств, не лизал сапоги: бунтовал всегда, бунтовал везде. Научился лишь со временем стратегически отступать, чтобы позже неизменно наказать обидчика.

Он давно хотел удрать – не находил лишь весомого повода. Пара раз в молодости – не в счёт: Панграв неизменно возвращал его под своё крыло. Зачем он ему нужен – непонятно. На то время у отца были законные сыновья-люди. Один из них – полноправный наследник, старший по возрасту, со всеми вытекающими из этого последствиями.

Панграв женился несколько раз. Все жёны исправно рожали ему детей – почему-то преимущественно девчонок, и очень быстро отходили в мир иной. Ничего подозрительного: кто родами, кто от болезней, кто от несчастных случаев. «Такова их Обирайна», – говаривали старухи-прислужницы. Да и кто бы в здравом уме посмел сказать иное?

Раграсс посмел. Однажды. Глядя в глаза Панграву, высказал подозрение как истину, но старый сластолюбец не дрогнул, удивлённо приподнял брови и расхохотался сыну в лицо. Слишком естественно – такое не сыграешь. Тем более, что Раграсс почувствовал бы фальшь.

– Вырастешь, псёнок, поймёшь, – заявил он жёстко. – Я слишком сильный, а бабы слабы. Не смотри, что они верховодят – не всегда так было – это раз. И никогда не возьмут ведьмы верх в Зоуинмархаге – это два. Пока я жив. А дальше – как Обирайна повернёт.

Обирайна замесила тесто круто. Почти в одночасье ушли один за другим оба законных сына Панграва. Старший – женатый – не оставил после себя наследника. И властительная корона удушливым обручем сжала не только голову ублюдка, но и шею.

Стычка с отцом из-за гайдана Леррана стала отличным поводом улизнуть. И Раграсс использовал шанс на полный оборот Луны, не смея радоваться, но всё же ликовал в душе, выпуская когти и клыки – дерзко, почти сладострастно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он понимал: Панграв не из тех, кто выпускает птицу из клетки, но сама Обирайна давала Раграссу карты в руки. Ему всё равно пришлось бы скрыться, и если бы он слушался отца, то давно гнил бы в каком-то забытом дикими богами селении. А так – свобода. Неизвестно насколько данная, но сдаваться просто так маха не желал. Только не сейчас, когда наконец-то получил призрачное спокойствие – хрупкое, меняющее цвет, но всё же оно существовало, распускало робко бутон и позволяло надеяться: так будет всегда.

Он проснулся от беспокойства и тревоги, что разливалась, как шипучий дран. Где-то в ночи горько плакал мшист. Но не его всхлипы и подвывания подняли Раграсса. Небесная девчонка. Беспросветная дура, не умеющая действовать осторожно. Помчалась в ночь, одна. Здесь пустынно, но город рядом, и поэтому неизвестно, что там, во тьме. Какие опасности прячутся среди сугробов и тишины.

Раграсс, обернувшись, пошёл за нею вслед: в ипостаси махи легче догнать. Хороший нюх надо использовать, если он дан. Раграсс не собирался её пугать, но не успел окликнуть. Увлёкся погоней – звериные инстинкты сильнее человеческой натуры.

Он заметил, что девчонка замерла. Но не ожидал, что обернётся и кинется вперёд, сжимая светящееся стило в руке. Полуослеплённый, Раграсс кинулся на неё, чтобы не получить кусок розовой стали в бок.

Запах страха. Отчаяния. Боли. И темнота – тихая, безлунная, с привкусом подтаявшего снега на языке. Шаракан. Девчонка потеряла сознание. Ну да, не каждый день увидишь у своего лица мохнатую морду с клыками.

Раграсс лизнул горячим языком Дарину щёку. Почувствовал её дыхание. Лизнул вторую щёку – осторожно, чтобы не поранить шершавым языком, и, только уловив шевеление и вздох, начал преображаться.

Он уже почти поднялся, когда почувствовал движение за спиной. Плохо отвлекаться на хлопнувшихся в обморок девчонок. Ох, как плохо. Не на то уходит внимание. Об этом он подумал перед тем, как получить удар в затылок, словить искры и рухнуть на примятый и грязный снег.

Геллан

Он мог убить, если бы в последние мгновения не понял, кто перед ним. Липкий страх сжал в объятиях до помутнения, до темноты в глазах. Он не успел – за что казнил себя с яростью дракона.

Дара приподнимается, опираясь на локти. Рядом с ней валяется стило.

– Геллан, ты чего? – спрашивает она растерянно, наверное, ещё не понимая, что рисковала жизнью. Видать, у него страшное лицо, потому что девчонка испугана и не может оторвать от него взгляд. Это длится мгновение. Затем она прислушивается и забывает обо всём. Видимо, поэтому и попала в подобную ситуацию.

Дара вскакивает на ноги, хватает светящийся в ночи стило и готова снова мчаться в ночь. Спотыкается о неподвижного Раграсса, мохнатка стонет, девчонка испуганно отпрыгивает в сторону.

– Ой! Раграсс? – тянет она, удивлённо хлопая глазами. – А что случилось?

– Ты случилась, – ворчит, поднимаясь, мохнатка и ощупывает шишку на голове. – Так и знал, Геллан, что прилетит от тебя пакость. Хотел за Дарой последить, чтобы никуда не влезла. Одна чуть ножом не пырнула, второй по голове приложился. Поздравляю.

Голос его сочился язвительным сиропом, но Даре всё равно: стоит, нетерпеливо постукивая сапожком по рыхлому снегу.

– Кто тебя просил следить? – спрашивает отстранённо, переводит взгляд на Геллана и умоляюще просит: – Пойдём, а? Там Йалис плачет. Пожалуйста!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Геллан только кивает, указывая направление, а ей большего и не надо. Он никогда не может отказать ей, когда она просит. Ну, или почти никогда.

– Вот так они на голову садятся, – бормочет Раграсс недовольно, – все эти уловки, просьбы, умоляющие глаза…

– У тебя было много женщин? – спрашивает Геллан тихо. Раграсс от неожиданности закашливается и умолкает. Они идут за Дарой вслед. Приглядывают, а девчонка мчится впереди. Туда, где мшист спрятался и воет, как ободранный кош.